Она не сразу заметила разъяренного породистого быка. Взметнув передними ногами песок, он тупо бежал на нее, его вспененная морда и рога были уж совеем близко. Анна Павловна слабо вскрикнула и потеряла сознание. И не видела, как сильными, широкими прыжками Яков обогнал быка, схватил его за рога и мощным рывком повалил на землю. Потом, тяжело дыша, стреножил его шелковым вязаным пояском.

Опомнилась Зяблюша среди холодных кустов полыни, похожих на морозный узор на окне. Над ней наклонилось румяное лицо Якова, он разглядывал ее с любопытством и жалостью. В эту минуту кто-то рванул Якова за плечо, залаяла собака, и Зяблюша, очнувшись, увидела над собой взбешенного мужа.

— Вот как, сударыня! — кричал он. — Вот как бережете вы мое имя!..

Позади него, посмеиваясь в седые усы, стоял ко всему равнодушный лекарь.

Что случилось дальше — дело темное. Досужие языки говорили, что Яша был связан, брошен в запущенную, затянутую паутиной баню и заперт на замок. И там лекарем оскоплен. Говорили, что Яков собирался подать на молодого Змиева в суд, но Змиев сам явился к нему, и между ними произошел такой разговор:

— Хочу возместить тебе убыток, Яшка, — сказал Георгий. — Давай помиримся на пятистах целковых. По-хорошему. А? Как ты смотришь?

В глазах Якова мелькнул жадный огонек. Он промолчал.

— Ну, подашь ты на меня в суд, — продолжал Георгий. — А за мной отец. А за отцом сила. Ты, Яков, не маленький. Вынесет мне суд церковное покаяние. Буду исправно ставить свечи и читать «Отче наш». Помогут тебе мои молитвы?.

— Давай тысячу! — тонким голосом крикнул Яков. — За тысячу вешай мне замок на уста, за пятьсот не согласный!

И рассказывали дальше: парень сунул за пазуху десять светло-желтых катеринок. В тот же день их украли у него на толчке. Сам не свой, Яков пошел к Георгию.

— А ты зачем на толчке галок считал? — рассмеялся Георгий. — Пеняй на себя, разиня. Впрочем, могу направить к отцу. Он тебя на заводе устроит. Жалованье будет платить. Будешь бережлив, сколотишь новую тысячу. А пока на горькую твою долю получай четвертной.

Скопец уехал в Чарусу.

…Жил Яша в казарме на утилизационном заводе. Койка у него была неопрятная, сорочка всегда замурзанная. Сколько ему лет — никто не знал, а по лицу, пухлому и несвежему, иной раз можно было дать двадцать, а иной раз и все пятьдесят.

Рабочие беззлобно посмеивались над ним. Он молча выслушивал насмешки, ни на кого не обижаясь, давно покорившись своей участи. В воскресные, дни уходил на толкучку, толкался там до обеда, покупал книжицы про сыщиков: Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса, а также дешевенькие журналы, вечерами рассматривал в них цветные картинки, давал читать Лукашке. Только с этим мальчуганом чувствовал он себя свободно и просто, ему всегда хотелось поговорить с ним о светлых чувствах и мечтах, живущих у него в душе. Но слова шли на язык не те, все какие-то бескровные и дряблые, от них самому становилось тошно.

Однажды в журнале, принесенном Яшей, Лука прочитал о летчике Нестерове, протаранившем австрийский аэроплан и разбившемся насмерть. Мальчик положил журнал на колени, задумался.

— Что ты? — спросил Яша.

— Думаю выучиться на авиатора…

— Зачем? Чтобы убиться?

— Я не убьюсь.

Глотая слезы, Лука ушел.

А Яша, глядя ему вслед, понял, что мальчику до боли жалко Нестерова, и вдруг ему самому захотелось взлететь. Он даже взмахнул руками.

Многие в свое время известные в городе проститутки доживали свой век на заводе. Они приходили сюда изувеченные болезнями, с пропитыми голосами, раздражительные и несчастные. Приходили искать копейку у заводского отребья, потому что на улицах их уже больше никто не брал.

Как-то гицели привезли из города немолодую женщину. У нее были синие мешки под глазами, желтые от табака зубы и прекрасные карие глаза, властные и смелые. Оттого ли, что она очень устала жить, или оттого, что горькая доля Якова разбудила в ее зачерствелой душе забытую нежность, она поселилась в его комнате и стала заботиться о нем, как сестра.

Дашка осталась на заводе. После драки на хуторе хотела покончить с собой, даже крюк в потолке облюбовала, мыло и веревку приготовила, но вдруг раздумала. Решила: не стоит Степан ее смерти. После ухода мужа в ее комнате за перегородкой пропал запах кожи, уютно запахло яблоками, сухими грибами.

Как все обточенные жизнью люди, Дашка не могла долго возиться с собой, обдумывать судьбу, жалеть себя. На третий день пошла к ветеринару, сказала с порога:

— Меня Степка бросил. — По житейскому опыту она знала: люди не любят слушать о чужих несчастьях. Вспомнив об этом, замолчала, опустив голову на грудь.

В комнату ветеринара она вошла не постучав, и это его взбесило.

— Что ж, прикажете жениться на вас?

— Вы не смейтесь, я за делом пришла. Возьмите меня на завод, дайте работу.

На костлявом лице ветеринара отразилась какая-то горьковатая радость, будто Дашка этими словами доставила ему удовольствие.

— Не станешь же ты собак ловить!

— Все равно, собак так собак, только бы не голодать и Банный переулок миновать. Надоела мне вся эта путаница и неразбериха.

— Ладно, завтра с Кузинчой поедешь на Благовещенский базар. Жалованья пятнадцать карбованцев в месяц, на хозяйских харчах.

— Добре, поеду. — Дашка поклонилась, не столько из благодарности, сколько затем, чтобы скрыть от ветеринара внезапно вспыхнувшую неприязнь к нему.

Ему хотелось, чтобы женщина пожаловалась на обиду, на издевку, на черствость людскую. И он утешал бы ее, а она растворилась бы в его ласковости, как кусок сахара в стакане чая. Но баба не поняла движения его души, вежливо прикрыла дверь и ушла беспечальная.

…Женщину, поселившуюся у Якова, звали Вандой, но татуированная жена живодера Гладилина прозвала Ванду — Ведьмой. Это имя так и прикипело к ней. Все заводские бабы, кроме Дашки, ненавидели Ведьму, избегали ее.

Третьи сутки шел проливной дождь. В заводской казарме жили не выходя, как в ковчеге. На земле кипел холодный ливень, с утра до вечера стояли туманные сумерки. Днем не гасили свет. Желтое пламя напоминало цветки одуванчиков, воткнутые в ржавые банки самодельных керосиновых коптилок. Из маленьких окон казармы не видно было сада. Деревья исчезли, растворились в тумане.

За тонкой фанерной перегородкой разгорался едва уловимый шепот. Лука прислушался. Ведьма рассказывала Дашке:

— Нудно мне… Жить хочется! Скоро умирать, а я жизни еще и в глаза не видела, жила, как собака. Вся моя жизнь прахом пошла… Придет старость, и останусь я одна-одинешенька, и некому будет даже воды подать. Чтобы в старости знать покой — надо в молодости детей рожать. Мужей у меня было много, а детей нет. Родилась я в распроклятое время. — Она немного помолчала. — С Катеринослава я. Не бывала ты там?

— Нет.

— Окраина наша на горе, внизу Днепр — красивая река, а злая. С моста в нее брюхатые девки кидались. Отец на Брянском заводе свалился в домну. Ну, известно, кислая история. Я из сил выбивалась, чтобы помочь семье, не дать сестренкам моей дорожкой пойти.

Она с отвращением плюнула. Дашка спросила:

— Ну, как же сестренки?

— Сестры? Кислая история! Все-таки пошли по моему следу. Одну в Одессе, на Дерибасовской, задушил пьяный матрос, другую в Киеве купец замучил. Олькой звали, восемнадцатый годок девке пошел, и крышка… Хоронили роскошно. Гроб с глазурью, серебряный венок, живые хризантемы. Чиновник один, старичок, все расходы на себя записал, а сам за гробом шел и плакал из-под очков. Правда, на Безаковской улице жена его выскочила из фаэтона, да по морде его трах, трах!.. Очки разбила. Комедия!

— У-у! И когда только женщина человеком станет? — Дашка скрипнула зубами.

— А ты у механика спроси, он все разжует да тебе в рот положит. Я сама собираюсь поближе к нему примкнуться. Хороших людей я не видела, а он, говорят, хороший. Хотя не верю я. Человек со стороны хороший кажется, а близко подойдешь — дрянь.