Меланка внесла соленья, достала круг домашней колбасы, покрытый салом, присела на краю лавки, приветила:

— Куша́йте на здоровье.

— Ну, кума, как живешь?

— Живу погано. Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик.

Окаянный разлил самогон по чаркам.

— Дайте закрашу, у меня наливка вишневая есть. — Меланка поднялась, оправляя на себе ворох спидниц, но второй махновец придержал ее тяжелой рукой.

— Не надо, кума. — Высоко поднял он чарку, повернул заросшее лицо к Федорцу. — За твое здоровье, Микола!

— Почему же за мое? — удивился Микола и даже чарку поставил на стол.

— А потому, что пришли тебя просить. Собираем силы против коммун всяких да разверсток. Хотим стать под твое начало. Ты по махновскому чину самый старший середь нас.

Микола выпил, закусил хрустящим на зубах огурцом. Сняв с колен Любу, он не спеша ответил:

— Устал я. Да и какой из меня атаман! — Поглядел в звероватое лицо Окаянного. — Вот Гриценко этот чин больше к лицу. Да и ни черта из этой организации не выйдет. Народ против нас, а против течения не поплывешь. — Последняя фраза ему понравилась, он повторил: — Против течения далеко не поплывешь.

Дыша жаром и хмелем, к нему наклонился Окаянный. В усах его запутались огуречные семечки.

— Что ж, по-твоему, за дурняка землю им отдавать?

— Сила у них. Народ на их стороне, — уклончиво сказал Микола.

Сидел он чинно, говорил сдержанно, и это не нравилось махновцам. Они все чаще наливали в стаканы, пили, не пьянея. Кум Тихоненко ел много, рот у него был маленький, словно у окуня. Он завел было песню, но Меланка испуганным шепотом остановила его. Кум хвастливо заметил:

— Красных в селе нет. Одна милиция. А что сделают пять милиционеров супротив нас троих? Так, одна видимость. — Он легко, словно молоко, допил самогон и, не закусывая, понюхал кусок ржаного хлеба. Потом оперся кулаком о стол, поднялся, спросил Миколу: — Ну, как? Пойдешь с нами? Ты человек заметного калибра.

— Нет, не пойду, — ответил Микола, — рана меня мучает.

Хоть и был он хмельной, а что-то бессильное чувствовалось в нем.

— Вот оно что! — Окаянный вплотную подошел к Федорцу. Кривя губы, сказал: — Не пойдешь с нами, выдадим тебя милиции. Тут дело такое — или за нас, или супротив нас, середины нема.

Микола тоже поднялся со скамьи и, округлив глаза, крикнул побелевшими губами:

— Сказал — не пойду, и баста! А пугать меня нечего, я больше вас пуганый. Да я сам в ЧК заявлюсь, амнистируют…

Голос его вдруг ослабел. Он в первый раз, не таясь, вышел во двор, глянул на улицу через плетень. У соседнего двора стояли девчата. Одна из них что-то рассказывала, остальные хохотали.

«Проходит война», — подумал Микола. От девичьего смеха и от спокойного лунного света, заливавшего улицу, на душе у него стало спокойнее.

Когда Микола вернулся, Окаянный кричал на Меланку, чтобы она стелила ему постель на двоих.

— Ты теперь вдовая. Все мы тебе хозяева.

Ища у Федорца сочувствия, он спросил:

— Правильно я говорю?

Микола разозлился и, хотя у него не было оружия, закричал:

— Вон отсюда, постреляю, как собак!

— Ну, ну, уймись, — бросилась к нему Меланка.

Бандиты покорно ушли, видно довольные, что хоть под конец Микола показал свой характер.

Ночью во сне заплакала Люба. Микола спустился с печи, подошел к кровати, на которой девочка спала с матерью, зажег медную зажигалку. При бледном мерцающем свете увидел полуобнаженное пышное тело Меланки. Она спала, и в углу ее красиво очерченного рта застоялась капелька прозрачной слюны. Белая городская сорочка с кружевами внизу сбилась выше колен, оголив сильные, стройные ноги.

С минуту он стоял возле нее затаив дыхание. Потом, словно пчелу отогнал, сдул желтый огонек, неуклюже прилег на широкую деревянную кровать, попросил:

— Подвинься.

Женщина тотчас охватила его полной рукой, обдавая горячим дыханием, зашептала:

— Пришел-таки… Я так и знала, что придешь.

Растроганный ее вдовьими ласками, Микола быстро устал, веки его слипались.

— Что же ты квелый такой? С виду будто бы красивый, сильный…

— Раненый я… не до любви мне сейчас…

Он долго слушал, как Меланка хвалила неутомимого Тихоненко, как бы не понимая, что хвальба эта сейчас не к месту, обижает любовника.

— Не найти мне теперь мужика такого, как мой Каллистрат. Бывало, рассказываю бабам, подругам — не верят. Жили мы широко, напоказ.

— Каллистрат, Каллистрат… а родила только одну девчонку. Хвастаешь все.

— Было чем, вот и хвастаю.

Отвернувшись к стене, приятно попахивающей мелом, слушал Микола, как Меланка упрашивает его сделать крест на могилу Тихоненко. Ее забота о мертвом почему-то была неприятна ему.

Засыпая, он думал о том, что с этой женщиной, вероятно, легко в жизни, что она, пожалуй, могла бы, стать ему женой, родить сына. Но все это было несбыточно. Недаром Окаянный грозит. Он, Федорец, вне закона. И жизнь его будет совсем нелегкой, и угроза второго расстрела, словно тень, следует за ним неотступно. Он почувствовал холодный нервный озноб и, чтобы избавиться от него, плотно прижался к горячему телу, заслонился им, словно горой.

С женщиной было хорошо и легко, она умела успокоить, утешить, и Микола скоро забыл все свои дурные мысли и в первый раз за последнее время уснул крепким, здоровым сном, ни черта не думая, ничего не боясь.

Проснулся от громкого разговора. За ситцевым занавесом, отделявшим кровать от остальной части комнаты, какая-то косноязычная баба рассказывала Меланке, трудно ворочая мятым языком:

— Убили Ульяну, замучили…

— Что ты! За что они ее, такую хорошую? Подруга она мне была. Разом у Каллистратового отца батрачили, а потом Каллистрат посватал меня, и теперь вот все хозяйство свалилось на мои вдовьи руки.

Меланка всхлипнула.

Микола приподнялся на локте, прислушался. Про эту Ульяну Меланка рассказывала ему — была она председателем сельского совета. Микола тогда уловил в голосе Меланки человеческую теплоту, добрую зависть.

— Троих убили, а два милиционера ускакали на конях в город, привели с собой отряд красноармейцев. Вместе с ними сейчас по всему селу шарят.

Вместо «р» баба произнесла «л», говорила «шалят», так что Федорец не сразу понял, а поняв, съежился. «Найдут, на меня подумают».

Микола натянул на голову одеяло. Слышал, как баба сказала:

— Ты б побегла посмотреть на побитых, лежат они возле расправы. А я с Любкой побуду. Кровищи там натекло!

— Нет, нет, ты иди, Мироновна, я зараз. — Почти силком Меланка выпроводила непрошеную гостью, кинулась к окну. Три красноармейца не спеша привязывали коней к ее плетню. Один из них, высоко подняв Любу, смеялся.

— Ой, боже мой, что же нам делать? Найдут тебя.

— Есть у тебя какое оружие?

— В клуне пулемет закопанный.

— Не годится. Давай сокиру!

Он взял из рук женщины топор, пошел в сени, сжал в руках гладкое семивершковое топорище, тронул указательным пальцем, словно струну, певучее лезвие.

Во дворе звонко рассмеялась Люба, смеялись красноармейцы.

— Что ж это ты — и себя погубить хочешь, да и меня заодно губишь? — Испуганный взгляд Меланки метнулся по хате, на минуту задержался на открытой чердачной ляде. — Лезь на горище. Там с левой стороны сон, заройся в него, лежи, пока не дам тебе знак вылезать.

И вот Микола Федорец, вытянув вперед руки, идет в темноте на свет, сеющийся сквозь слуховое окно, натыкаясь на острые предметы. На чердаке пахнет густо смазанной дегтем лошадиной сбруей, сухой пылью. На деревянных стропилах висят хомуты, венки лука, паутина. Снизу долетают шумные голоса красноармейцев, звонкий смех Любаши. Вот голоса стихли. Красноармейцы вошли в хату.

Время тянется медленно. Глаза постепенно привыкли к темноте. Микола увидел кучу румяных яблок, над ними кружатся тонкие полосатые осы. В одном яблоке осы проели дыру, облепили его, старательно пьют сок. А вот и гнездо их между балкой и железным листом крыши, похожее на кусок подсолнуховой шляпки без семян.