— Я вот все думаю, что ни болезни, ни голод, ни всякий там мор не переводят столько народа, как сами люди, — бабьим голосом пожаловался кто-то, подойдя к двери.

— И зачем только меня мать на свет породила! — всхлипнул молодой парнишка в углу и замолк, словно захлебнулся.

Было около трех часов ночи, когда Микола с Ивановым проделали под стеной подкоп. В него вместе с ароматом мяты хлынула предутренняя прохлада.

— Ну, с богом!.. Дуй первым, а я за тобой… Если там часовой, души за горло, чтобы без выстрела и без крика, — наставлял Микола, дрожа от нетерпения.

С трудом протискивая свое грузное тело, Иванов полез в узкое отверстие, ожег израненные руки о крапиву. Часового не оказалось за стеной. Иванов рысцой пробежал саженей десять по лопушнику, перепрыгнул через плетень, запутался в цепкой огудине тыкв и упал, спиной ожидая выстрела. Силясь отдышаться, подождал с минуту Миколу, но тот не показывался, и Иванов побежал, с каждым шагом все дальше удаляясь от сарая смертников. Вдруг послышались шум, крики. «Обнаружили. Сейчас кинутся в погоню», — кнутом стегнула мысль. Иванов побежал быстрее.

Он не мог знать, что произошло после его побега. Когда он, ободрав на спине кожу, протиснулся в подкоп и вырвался на волю, осужденные бросились к яме и передрались — каждый хотел первым пролезть в спасительный подкоп. В ту же минуту заскрипела дверь, в сарай вошел полувзвод красноармейцев, которому было поручено привести в исполнение приговор. Поеживаясь от утреннего холодка, невыспавшиеся красноармейцы не сразу заметили отсутствие одного осужденного, а когда дознались — время было упущено.

На лугу паслась породистая кобылица. Иванов вскочил на нее и бешеным наметом поскакал в степь.

Властный и вечный инстинкт самосохранения гнал его вперед. Что было силы он колотил каблуками дымящиеся от пота бока лошади.

Так старый большевик Александр Иванович Иванов оказался вне закона. Для каждого гражданина молодой республики он был враг.

Привыкнув отдавать строгий отчет в своих действиях, Иванов пытался разобраться во всем, что с ним случилось за последние сутки. Он, кто никогда не отступал перед опасностью, испугался смерти, бежал. После этого бегства товарищи по дивизии, верившие в его невиновность, конечно, осудят его. Друзей у него теперь нет. И если он будет искать защиты у Даши Слезы — кто поручится, что она не выдаст его властям? Никто теперь не поверит ему, никто не подаст руки. Когда человек осужден, он остается в одиночестве, товарищи отказываются от него, и он вынужден бороться один. А на свете нет ничего страшней одиночества.

Как легко письмо, написанное рукой врага, вычеркнуло его из жизни! Низкий донос оказался пострашнее пушек и пулеметов.

Коммунист не должен бежать от советского суда. Но он бежал не от советского суда, а от нарушения советской законности. Это ошибка? Если это и ошибка, то она спасла ему жизнь. Он дышит, чувствует, мыслит. У него сейчас нет ни партийного билета, ни документов, ни оружия, нет даже красной звезды на фуражке — все, что кровно связывало его с советской властью, все отобрал дотошный следователь, враг. Но осталась верная душа, осталось преданное советской власти сердце, и этого никто и никогда не сможет у него отобрать.

Конечно, уже выслана погоня, которую надо сбить со следа. С юга доносился гром стрельбы, там наступали белые, там особисты не стали бы его искать. Но у него даже и мысли не возникло искать спасения там. Иванов доскакал до какой-то речушки, заросшей пожелтевшими плакучими ивами; бросил заморенного коня, переплыл на другую сторону речки и, пройдя верст пять вверх по течению, схоронился на день в шуршащих сухими листьями зарослях кукурузы. Голова раскалывалась от боли, хотелось спать. Иванов вымостил из стеблей кукурузы, неприхотливое ложе, упал на него ничком и моментально уснул без сновидений.

Проснулся он на закате солнца от мучительного голода. Пошарив, нашел початок, словно патронами, плотно набитый золотистыми зернами, вышелушил их в картуз и стал жевать. Но кукуруза не утолила голод, а лишь вызвала жажду. Возвращаться к реке было опасно, там могли его увидеть. Ведь он должен сейчас по-звериному хорониться, как огня опасаться людей.

Все пережитое расслабило, утомило Иванова. Ничего не хотелось делать. Будь на месте следователя честный человек, все повернулось бы по-иному. А теперь… Апатия охватила Иванова. Но разум продолжал свою настойчивую работу. Он требовал действий, борьбы за жизнь, а жизнь по-прежнему была под угрозой.

Что делать? Написать письмо Арону Лифшицу? Но дойдет ли письмо? Теперь после побега даже Арон не поверит ему. Явиться с повинной и потребовать пересмотра дела? Но станут ли его слушать?

Но остается нерушимая истина: он не виноват и не может быть виновным в измене пролетарскому делу, И может ли быть так, чтобы для оклеветанного не нашлось выхода? Есть же на свете справедливость! Произошла судебная ошибка, и каждый честный человек обязан помочь исправить ее.

Так думал Иванов, глядя на звездное небо. Когда он был ребенком, мать уверяла: стоит человеку умереть, и на небе загорается новая звезда. Его поймают, расстреляют, и в небе появится еще одна звезда. А на земле жизнь будет продолжаться, смерть одного человека ничего не изменит.

«Что же такое смертная казнь? — рассуждал Иванов. — Почему один человек может распоряжаться жизнью другого? И справедлива ли смертная казнь вообще? Пожалуй, да, но только в одном случае — если она является единственным средством удержать других от свершения преступления. Только в этом случае она еще имеет какое-то оправдание и смысл. Но ведь никто, кроме исполняющих приговор, не видит мук осужденного. Люди порой и не знают о совершенной казни. Значит, бессмысленно убивать человека, который еще может принести какую-то пользу. Я решительно против смертной казни. Я за отмену этого варварского пережитка».

Через минуту Иванов улыбнулся своим мыслям. «Революция в опасности, и в такое время народ обязан уничтожать врагов, покушающихся на его свободу». Такой итог он подвел своим размышлениям.

Неожиданно раздался в тишине пронзительный свисток паровоза. Иванов, не остерегаясь, встал во весь рост и увидел черный силуэт поезда, уходящего на север, в сторону Москвы. Вот куда ему надо подаваться! Там, в Москве, в Кремле живет высшая справедливость, там надо искать правды.

Не следователь и не председатель тройки в пенсне олицетворяли революционную справедливость, а гроза контрреволюции — железный Феликс Дзержинский, перед которым дрожат все враги советской власти. После убийства германского посла Мирбаха Дзержинский прямо с Пятого съезда Советов, рискуя своей жизнью, бросился в Трехсвятительский переулок, в штаб мятежников, чтобы арестовать убийцу — «левого» эсера Блюмкина. Человек, способный на такой шаг, не может быть жестоким и равнодушным. Иванов поедет к нему, расскажет все, как было. Дзержинский поверит ему и реабилитирует, и снова он вернется в свой родной полк.

Это окончательное решение успокоило Иванова.

Размышлениям наступил конец. Теперь Иванов твердо знал, что ему делать. Он пешком дойдет до Александровска, сядет там в поезд и отправится в Москву, к Дзержинскому. Как перед судом он верил, что его неизбежно оправдают, так и сейчас думал, что все устроится легко.

Откладывать нельзя ни минуты. Иванов вышел на железнодорожную насыпь. Подгоняемый в спину теплым ветром, он зашагал по шпалам. На рассвете у каменной будки путевого обходчика встретил невысокую женщину с зажженным фонарем, с медным рожком, с гаечным ключом и петардами, подвешенными к потерханному кожаному поясу.

— Можно у тебя поспать часа два-три? — смело спросил Иванов. Он уже не боялся, что его могут арестовать, будто бы то, что он собирался к Дзержинскому, само собою снимало с него осуждение.

— Шагай на сеновал, там кожух постеленный, сынишка на нем зорюет. Ложись с ним. — И, поглядев в измученное, заросшее лицо Иванова, женщина предложила: — Попей молочка, подкрепись на сон грядущий.