И хотя Степан внутренне соглашался со всем, что старик говорил, его всего передергивало от злобы к нему. Он не привык, чтобы ему перечили.

Старик минут пять молчал.

— Гроши из банка тоже заберу все до копейки и куплю на них землю. Падают в цене николаевские карбованцы, скоро станут самым ненадежным товаром.

В ту же ночь произошло событие, перевернувшее вверх дном привычную жизнь старого Федорца. Он вышел до ветру, прислонился к свежепобеленному сараю, приятно пахнущему мелом. Запах этот вдруг отчетливо напомнил далекое детство, и старик, как любил это делать в детстве, не удержался и лизнул языком прохладную, вкусную стену. В это время в него выстрелили из винтовки. Пуля джикнула у самого уха и исчезла в глиняной стене, не оставив даже следа. Старик бесстрашно обернулся в сторону, откуда стреляли, увидел у плетня черный силуэт человека, тут же растаявший в темноте. Залаял и пронесся вперед волкодав, страшно проскрежетав цепью о проволоку.

«Уж не Степан ли решил свести со мной счеты?» — подумал старик, поспешно возвращаясь в хату. Но зять уже спал с Одаркой и даже не слышал выстрела, заглушенного ветром.

— Стреляли? — испуганно спросил с полатей Илько.

— Да!

— Надо было спустить кобеля, он бы его догнал.

— Ты как думаешь, хто бы это мог созорничать? — спросил старик.

— Любой сосед мог, всем в селе вы насолили, батя, по первое число. Грицько Бондаренко мог стрелять, он на войне был, а вы на него пса натравили. Кум Пилип тоже мог, вы у него последнего вола за долги забрали. Наш Степан тоже мог, обидели вы его ни за что сегодня. Нахваляются сельчане подпустить нам красного петуха! Злы, ой как злы на нашу фамилию мужики!

— Замолчи, дурень! — прикрикнул старик и передразнил сына: — «Красного петуха подпустить собираются!» Ну, и нехай. У меня все хозяйство застраховано.

— Вы же сами меня на разговор вызвали, а теперь орете «замолчи», «замолчи»! Живете, как бирюк, без совета, без друзей и товарищей!

Старик подошел к полатям и, как маленького, шлепнул сына по лицу ладонью.

— Говорят тебе, замри!

Назару Гавриловичу стало не по себе: собаку ударишь — и та огрызнется, а вот взрослый сын стерпел обиду, промолчал.

— За что вы его, тато? — приподнимаясь на постели, шепотом спросила невестка.

— Микола где?

— С утра уехал в Чарусу. Там у него зазноба завелась, гимназистка с кудерьками, я видела. Совсем отбился хлопец от нашего крестьянского дела. Скоро забудет, как грабли называются, — ответила невестка, а про себя подумала — уж не подозревает ли свекор, что стрелял в него младший сын?

Назар Гаврилович разделся, залез на горячую печь, на рассыпанное просо, застеленное рядном, но долго не мог уснуть, все прислушивался к дурному лаю собаки. Из головы не шел проклятый выстрел. Так легко на этом свете разлучиться с жизнью! Стрелявший скрылся, но у Федорца не было никакой уверенности, что выстрел не повторится. Илько выложил ему горькую правду — все мужики окрест ненавидели его. Он знал: многие были на фронте, а те, что жили на селе, особенно разорившиеся, такие, как Грицько Бондаренко, работали на Паровозном заводе. Старик боялся этих людей: уж они наверняка якшались там с бунтовщиками. Кончится война, уцелевшие вернутся с фронта, не заварилась бы на селе каша. Ограбленные придут и спросят свое: каждую вещь, каждый рубль, отобранный им. Кто его знает, как повернется дело. Не придется ли отдать? В мире ничего нет прочного, постоянного.

Не любили Назара Гавриловича и в собственной семье, ни Илько, ни Одарка. И Степан не любил, сегодняшняя-то свара сама за себя говорит. Семья разваливалась у него на глазах, как пересохшая бочка. А он был обручем, стягивающим эту бочку. Жаловаться их благородию становому приставу? Бесполезно и накладно. Ему только скажи, и повадится в гости, выудит несколько красненьких, разопьет дюжину самогона, а преступника, само собой, не поймает… Назар Гаврилович уже взял все, что можно было взять в селе. Не лучше ли продать движимое и недвижимое имущество и переехать жить в другое место, ну, хотя бы в Александровский уезд? Эта мысль, возникавшая и раньше, сейчас обрадовала Федорца как открытие. Ему стало легче на душе.

Старик разуверился в царской силе и хранил за божницей программу эсеровского «Союза трудового крестьянства». Он долго думал об этой программе, о своей земле, о деньгах, о хозяйстве, которое после его смерти растащат родичи. Ему была противна мысль, что когда-нибудь придется делить капитал, нажитый с таким невероятным трудом. Если его не любили в семье, то и он тоже не любил смирного Илька, с презрением относился к дочери, до глупости обрадованной замужеством, и только бесшабашный, никого и ничего не боящийся Микола согревал сердце старика. Но Микола, считай, отрезанный ломоть, полюбил городскую жизнь и все время проводит в Чарусе. Его не интересуют ни земля, ни кони, ни почет.

К рассвету все тревожные мысли развеялись, как полова. Федорец твердо решил продать хутор и переселиться в другое место, подальше от греха. Хутор мог бы купить Жорка, сын богача Змиева.

Поглядывая через крохотное окошечко за печью на залитый звездным огнем двор, Федорец долго перебирал в уме односельчан. Кто из них мог бы решиться на убийство человека? Грицько? Но этот в конце концов совсем разорился, ушел в Чарусу, работает на Паровозном заводе. Кум Пилип? А откуда у него ружье? Сергиенко — церковный староста, вряд ли возьмет на душу такой грех.

Утром Назар Гаврилович пошел к плетню, из-за которого в него стрелял злоумышленник. Нашел на заиндевевшей земле медную, с легкой прозеленью винтовочную гильзу, положил в карман нагольного полушубка, решил сделать из нее мундштук.

Почтительно, без малейшего намека на вчерашнюю ссору, к нему подошел Степан, собравшийся ехать на утилизационный завод.

— Что же вы меня вчера не разбудили? Я бы догнал бандита… — А помолчав немного, добавил: — Думаю, папаша, что вам после вчерашнего происшествия оставаться здесь опасно. Надо убраться куда-нибудь. Не ровен час и впрямь убить могут.

— Я и сам так решил… Продадим хутор и переедем жить в Александровский уезд. Ты не знаешь, где сейчас Георгий Кириллович Змиев? Я слышал стороной, что он скупает земли, может, позарится и на наши поля.

— Что же мы будем делать в Александровском уезде? — насмешливо спросил Степан.

— Приобретем небольшое имение и будем заниматься сельским хозяйством. Неплохо бы разводить тонкорунных овец. У нас на юге они привьются. Доход приносят большой. Мне Иван Данилович рассказывал — у Фальцфейна тысячные отары таких овец по степи бродят почти без присмотра… Поезжай в Александровский уезд, поначалу выведай там, как живут крестьяне, а потом отправляйся к Жорке и поговори с ним — может, он купит у меня землю. Все-таки наши поля впритул к их заводу лежат.

— Хорошо, уважу вашу просьбу, — после некоторого раздумья согласился Степан.

— Это, дорогой, не просьба, а приказ. И покуда ты ешь мой хлеб и живешь с моей дочкой — выполнять его надо безукоснительно. Вон у арапов отец волен в жизни своих детей, а мы, потомки Тараса Бульбы, чем хуже арапов?

Зима выдалась бесснежная, не похожая на русскую зиму, до середины января ни разу не выпадал снег, все было голо, пустынно. Оборванные, неприветливые деревья жались поближе к теплым домам, протягивали на дорогу черные ветви, будто просили милостыню.

Богомольные строители с утилизационного завода решили под крещение выстроить на пруду церковь изо льда, удивить горожан своим искусством. К работе приступили с охотой, и довольно быстро из податливого льда высекли резной иконостас, ступенчатый амвон, правый и левый клиросы. Строение обвели узорчатой ледяной оградой. Бурачным квасом выкрасили амвон в тяжелый малиновый цвет. Чтобы собрать больше народа, церковь соорудили на середине пруда, там, где недавно происходил кулачный бой.

За неделю до крещения слух о ледяном храме обошел город и близлежащие села. Горожане качали головами, удивляясь бестолковой затее.