— Разрабатывая план Перекопской операции, мы обратили внимание на Арабатскую стрелку, по которой можно обойти сильно укрепленные Чонгарские позиции. К тому же там сосредоточены лучшие части Врангеля…

Внесли черную школьную доску, исписанную арифметической задачей. Фрунзе продолжал говорить. Голубые глаза его поблескивали.

— Этот маневр в сторону в тысяча семьсот тридцать втором году проделал фельдмаршал Ласси. Армия Ласси, обманув крымского хана, стоявшего с главными силами у Перекопа, двинулась по Арабатской стрелке и, переправившись на полуостров в устье Салгира, вышла в тыл войскам хана и быстро овладела Крымом. К сожалению, нам не удастся повторить этот маневр. Мешает то обстоятельство, что наш флот, стоящий в Таганроге, не может пробиться сквозь сковавшие Таганрогскую бухту льды и подойти к Геническу, чтобы обеспечить операцию со стороны Азовского моря, а там безнаказанно действует флотилия мелких судов Врангеля. Лично обследовав все побережье и убедившись, что на скорое прибытие нашего флота надежды нет, — а время не терпит, — я с величайшим сожалением отказался от намерения использовать для удара Арабатскую стрелку.

Открылась дверь, вошел забрызганный грязью опоздавший на совещание командарм 4 Уборевич. Вместе с ним в комнату ворвался запах свежей баранины. Во дворе в полевой кухне на ужин варили суп. Невдалеке прокричал голосистый петух. Фрунзе взглянул на часы на левой руке и, как бы не доверяя им, прижал их к маленькому уху.

— Ну, товарищи, будем действовать. Время дороже всего, — сказал он и, накинув на плечи широкую шинель, мягко ступая теплыми белыми сапогами, впереди всех вышел из помещения.

Следовало поужинать и поспать. Но главнокомандующего уже ждал открытый автомобиль, серебристый от изморози. Фрунзе устало сел на холодные подушки, всунув правую ладонь в левый рукав шинели, а левую в правый, и, поеживаясь от холода, заломив смушковую папаху, поехал вперед, навстречу зареву орудийных разрывов.

Нагнав на улице Иванова, Блюхер обнял его за плечи, сказал:

— Теперь я спокоен насчет общего хода дела. Михаил Васильевич все видит, все поставил на свои места.

Недалеко от них, звеня шпорами, прошли двое коренастых военных. Один проговорил:

— Чем быстрее опрокинем мы Врангеля, тем меньше потеряем бойцов.

Второй ответил:

— Никто не знает, где сапог жмет, никто — кроме того, кто его носит.

По голосу узнали Роберта Эйдемана.

В ту же ночь Иванов перевел свой полк в Каховку.

— И кто это такой махиной заправляет? — не видя конца краю войскам, движущимся на юг, спросил Лукашку пожилой надоедливый возчик, с которым он ехал на бричке от Никополя до Каховки.

— Главнокомандующий фронтом Фрунзе, — охотно ответил Лукашка, поставив на грязную ступицу колеса ногу и бинтуя ее чистой, им самим выстиранной обмоткой.

— Какой он из себя? Хотя бы взглянуть довелось.

— Поглядишь ишшо, дядя, до моря ехать далеко, — вмешался в разговор молоденький красноармеец, проводя мимо них мослаковатого артиллерийского коня, припадающего на переднюю ногу.

— Что ты — до моря! Христос с тобой. Я и так за сто верстов от дома отбился.

— Ничего, назад будешь возвертаться — соли наберешь, соль в Крыму дюже дешевая, — крикнул с соседнего воза чубатый малый.

— А я видал его, — сказал Лукашка.

— Хвастаешь.

— Ей-богу, видал.

Лука живо вспомнил митинг на станции Синельниково, огненный закат, предвещавший ветреный день. На фоне заката на орудийном лафете стоял Фрунзе, говорил речь бойцам. Лука пробрался вперед. Прямо перед собой видел он главнокомандующего с непокрытой головой, румяное лицо в бороде, свисающие усы, приподнятую левую бровь, короткий нос и яркие глаза. Фрунзе что-то говорил, Лука не слышал что, но знал, это были ясные, простые слова о том, как надо жить, бороться и побеждать. Мальчик чувствовал ток живого отклика, бегущий по телам людей. Так это иногда бывает в тихую погоду, когда вдруг без ветра подымается невольный трепет листвы. После короткой речи пролетарского полководца тысячи людей закричали, захлопали ладошами, затопали сапогами, подняв с земли тяжелое облако пыли.

Все это Лука, запинаясь, рассказал слушавшим его красноармейцам. Подошло еще несколько человек, попросили рассказать все сначала. Лука рассказал — складнее и лучше, чем в первый раз.

— Кто же он такой, что генералов побить собирается? — снова спросил любознательный возчик. — Генерал для того и генерал, чтобы воевать. Всю науку эту смертоубойную вдоль и поперек превзошел… Должность какая у Фрунзе будет?

— Коммунист. Стало быть, с любой должностью справится, — ответил за Луку красноармеец, надвигая на лоб папаху шпанского меха.

Вокруг, будто марево в знойный день, висели многоголосый шум, говор людей, конский топот, дребезжание телег. И наплывали запахи выцветших трав, соломы, лошадиного пота.

— Что ж, и ты в бой пойдешь? — спросил красноармеец Луку, снял с головы папаху, достал из прохудившейся подкладки бумагу и, зачерпнув из кармана шинели щепоть махорки, принялся крутить цигарку.

— Пойду!

— Сомнут тебя, цветочек, преждевременно. — Возчик жалостливо, как на покойника, посмотрел на мальчика.

По улице прорысил загорелый усатый Городовиков в серой бекеше и курчавой шапке с цветным верхом. Недалеко ударили из орудия. В маленьких крестьянских окнах по-комариному отозвались стекла.

Приближались сумерки. Комдив Лифшиц отдал распоряжение зажечь костры. У невысокого огня, пожимаясь от холода, подложив под себя шинель, лежал Лукашка, вокруг сидели красноармейцы, вполголоса пели. Вдруг Лука вспомнил: сегодня ему исполнилось пятнадцать лет. Он уже комсомолец, занимает должность помкомвзвода в одной из рот отцова полка.

Ночью, не гася костров, дивизия снялась и под Чаплинкой и Натальином при поддержке конной бригады почти врасплох атаковала второй корпус генерала Витковского, расположившийся на отдых. Корпус начал отходить на юг, полки дивизии, преследуя его, ринулись к Перекопу.

Утром, встав на забрызганное кровью сиденье тачанки, Лука взглянул вперед и ахнул: прямо перед ним, ярко освещенная солнцем, расстилалась во все стороны голубоватая полоса степей Северной Таврии, докатываясь вплоть до Азовского моря и болотного, камышом покрытого Сиваша. Темно-синий издали, Турецкий вал, поднятый при татарском хане Саиб-Гирее на костях запорожцев, протянулся от моря до моря, поперек всего перешейка. Широкий умиротворяющий простор открывался там, и не верилось, что перед Турецким валом, невидимый, притаился ров, в который, как в могилу, столетия назад скатывались воины разных племен и народов. Сейчас этот голубоватый вал был покрыт сложной системой долговременных фортификационных сооружений, за ним пряталась тяжелая крепостная и береговая артиллерия, а перед ним были разбросаны искусно сплетенные из колючей проволоки сети для уловления людей.

В трех шагах от Луки упал знакомый ему красноармеец в папахе из шпанского меха. Мальчик подбежал к нему.

Лицо убитого было серое, в кулаке зажата безыменная травка. Лука подумал о себе, что ничего не оставил в Чарусе, ничто не связывало его с этим городом. Вся жизнь его была здесь и впереди, и ему ничего больше не надо, кроме того, что существует рядом с ним и ждет его в дальнейшем. Мысль о том, что он может быть убит сейчас, ни разу не пришла ему в голову.

Холодное солнце поднималось все выше, окрашивая в розовый цвет сплошной туман, клубящийся у Сиваша. В этом тумане, как горный кряж в облаках, стоял теперь уже утерявший свою синеву Турецкий вал. Лука видел, как на подступах к нему заклокотала гроза, заклубились тучи черного порохового дыма, замелькали частые молнии орудийных вспышек, загремел град пулеметных и винтовочных выстрелов. Мощным шумом наполнился прозрачный утренний воздух, будто по всей необъятной степи, шурша высохшим прошлогодним бурьяном, шел зрелый апрельский ливень. Изредка, когда вдруг налетал сиверко, сгонял облака дыма и рассеивался туман, Лука видел несметные массы наступающих красных войск и злился на то, что полк их все еще стоял в бездействии рядом с перевязочным пунктом.