Как-то при Яше Аносове весь обтянутый бинтами Никанор сказал мальчику:

— Ты за батюшкой не убивайся.

— За каким батюшкой?

— Ну, за отцом своим. Нельзя правды ни утопить, ни погасить, она, как солнце, вечная, а отец твой за правду пострадал. Возвернется он обязательно — вместе с победившей правдой. А ты живи, делай отцово дело, в порядок себя приводи, держись в ночи одного огонька, не заблукаешь. Поступай на Паровозный завод, определяйся в токари. Мне поначалу не давалось токарное дело, и на станок я смотрел, как на зверя. А потом осилил. Бойся одиночества! Народ здесь, на собачьем заводе, с гнилью, но не весь. Отбор можно произвести, да батюшка твой, наверно, и произвел. Абрама Полонского знаешь?

— Арестовали его.

— Как арестовали? — Никанор хотел подняться, но, подкошенный болью, упал навзничь, глубоко зарылся в подушки. — Как же так, он ведь опытный конспиратор.

«Правду ищет и говорит хорошо, веско», — думал Лука, вспоминая метельный вечер, когда, босой, без шапки, Никанор пришел на завод и спрятался в нем, как монах за монастырской стеной.

«Каторжный, — подумал Лука, — политический».

Он решил поближе сойтись с этим человеком.

Февральские звезды сеяли на землю голубоватый свет, деревья, будто кованные из серебра, отбрасывали тяжелые тени. На морозе земля утратила свои яркие запахи, в воздухе стояли дымки, поднявшиеся из труб Паровозного завода.

По Золотой стороне бродила неуловимая банда Ваньки Пятисотского. Главными его помощниками, по слухам, были Полтора Ивана и Лошадиный папа. Еженощно на Золотом шляху кого-нибудь убивали, грабили проезжих мужиков, вламывались в дома. В потребиловке среди бела дня зарезали кассиршу, забрали всю выручку.

На утилизационном заводе не боялись банды. Лука догадывался, что кое-кто из заводских рабочих дружит с Пятисотским, получает от него долю магарычей, взимаемых им с торговцев. Степке и сам черт был не страшен, но он все-таки принял меры: на ночь наглухо запирали тяжелые ворота, и два сторожа ходили по двору, вооруженные однозарядными румынскими винтовками. Всю ночь во дворе бегали три волкодава, с маху берущие полуторасаженный забор.

После ареста отца Лука, которого по малолетству не приняли на Паровозный, подрядился кучером на утилизационный завод. Как-то, отвезя ветеринара на городской двор, Лука возвращался домой. В сани была впряжена чистокровная рысачка Рогнеда. Невзрачная на вид, она бегала быстрее ветра. В одном месте шлях петлял между двумя ярами. Когда-то там копали глину для кирпичного завода. Потом, когда остановившийся завод разрушили и даже свалили заводскую трубу, яры отвели под свалку, стали засыпать мусором. На дне оврагов лепились многочисленные землянки и хибарки, крытые ржавым железом; жили в них бездомные со всей Чарусы. Дальше шлях подымался в гору, нырял под радугу железнодорожного моста. Ночью это место считали страшным, и только ассенизаторы его не боялись. Засыпая на бочках, они безбоязненно проезжали по шляху, не помышляя, что кому-нибудь вздумается их грабить. Они были хозяева Золотого шляха — люди, которые променяли день на ночь и унизились до поганой работы ради куска черствого хлеба.

Подъезжая к опасному месту, Лука подозрительно насторожился, нервы его были напряжены. Перед подъемом в гору он придержал поджарую кобылицу. Узорчатый мост отбрасывал на снег косые геометрические полосы. Из их черноты отделились и приблизились к шляху две фигуры.

— Стой! — услышал Лука над самым ухом.

Один бандит схватил за уздечку Рогнеду, другой подбежал к мальчишке. Освещенный луной, синим пламенем сверкнул револьвер.

— Вези нас в город!..

Лука испугался, но испуг тут же прошел. Мальчика взяла досада: вези этих чертей, потом плетись назад и снова остерегайся бандитов. Не слезая с передка, Лука взмолился:

— Что вы, господа, помилуйте! Куда вы на этой кляче поедете? Она едва ногами совает.

Бандиты оглядели Рогнеду, один из них ударил ее кулаком под бок. Бока были полосатые, от худобы выпирали ребра. Чуя недоброе, Рогнеда нетерпеливо перебирала тонкими ногами, шкура ее дымилась легким голубоватым паром.

— Ладно, катись, — сказал молодой бандит, в котором Лука признал сына лавочника Леньку Светличного.

— До свидания, господа! — Лука почтительно склонил голову и тронул Рогнеду шагом. Потом натянул вожжи, гикнул: — А ну, лети, ласточка!

Из-под санных подрезов рванулась обильная снежная пыль. Подковы пробивали наст, звенели о мостовую, взлетали золотые веники искр. Сани неслись под взволок.

Бандиты свистнули вдогонку. Свист был лихой, с переливами. Так свистел Кузинча, гоняя голубей.

— Ого-го!.. Ты еще попадешься, голубчик…

Лука исподволь стал примечать: чем дальше шла война, тем больше народ отбивался от дела, тем больше злобился, люди издевались друг над другом, стали невоздержанны на язык. Даже Гладилин после ареста отца заметил Лукашке:

— Ограбили тебя, — как будто отец был его собственностью.

На заводе появился мохнатый бездомный кутенок с желтым пятном на лбу. Шею его, точно обруч, стягивал кожаный, в медных кнопках ошейник. Подрастая, пес задыхался в ошейнике, становился злей, никого не подпускал к себе, белые клыки его всегда были оскалены, твердая, как проволока, шерсть стояла торчком. Иван Данилович Аксенов определил породу: помесь собаки и волка. Лука назвал щенка Жучком, приласкал и, едва не искалечив собачьей шеи, сапожным ножом перерезал ошейник. С тех пор кутенок привязался к мальчику. Через несколько месяцев он превратился в здорового, широкогрудого кобеля, хвост его всегда вызывающе был поднят. Всезнающий Кузинча говорил, что на севере Америки на таких собаках ездят золотоискатели.

На завод часто заезжали мужики близлежащих сел, просили продать для хозяйства хорошую собаку. Почти всегда они выбирали Жучка, платили за него большие деньги, а через день, самое большее через два Жучок возвращался на завод, волоча за собой оборванную железную цепь. Эту цепь тащили в лавку к Светличному и там выменивали на самогон.

Сторож Шульга открыл Луке ворота. Чутким ухом мальчик уловил злое рычание Жучка в саду. Заглянул через кусты. Перед ним открылась дикая картина. Жучок подмял под себя лохматого человека. Голова у пса была проломлена, клыкастой пастью он вцепился в человека. Лука бросился на помощь.

— Кто такой?.. Жучок, назад!

Рыча, пес оставил свою жертву и шершавым, как напильник, языком лизнул мальчику руку. С земли тяжело поднялся напуганный Гладилин.

— Сбесился твой кобель. Хотел его прибить.

— Врешь, ты хотел шкуру содрать, на водку выменять. Я все твои подлые мысли знаю!

Лука уложил обессилевшего Жучка в сани и, преодолевая страх и усталость, снова поехал на обоз мимо страшного моста и не менее страшных яров. Там он зашел к ветеринару на дом и вместе с Шурочкой и Ваней упросил его полечить собаку.

Шурочка искренне обрадовалась появлению Луки. Пока отец ее возился с визжащей собакой, она рассказала ему о своих успехах в гимназии. От девочки исходил какой-то приятный, особенный, нежный запах. Золотистые косы ее сияли.

— Вы знаете, я сегодня встретил настоящих разбойников, — похвастался мальчик.

— Какие они? Правда, что у них губы черные?

— Самые обыкновенные, как у всех.

— Забирай своего пса, — улыбаясь сказал Иван Данилович.

— Выживет он?

— Выживет, выживет. Поезжай домой. Время спать.

Однажды Гладилин украл из машинного отделения длинный широкий ремень, продал его, но попался. Степан его за это прибил, поучая:

— Не воруй чужое, — как будто можно воровать свое.

Гладилин, утирая кровь на разбитом лице, возражал ему:

— Ну, сбондил, без этого не прожить. Платят скаредно. Да и ворую не один я.

— Этак вы всю Россию растащите.

— И тащат.

Гладилин говорил правду: воровал не он один, воровали многие, тянули все, что попадалось под руки, сбывали Светличному, тащили на толкучку. Легко добытые деньги пропивали. Жили беззаботно, сегодняшним днем, в то время как Светличный жил вчерашним и упорно твердил, что с каждым днем жить труднее. И действительно, впереди он не видел никакого просвета: торговля его сворачивалась. Розовое лицо самодержца на портрете в лавке постепенно засиживали мухи, оно все тускнело; так же тускнела и жизнь лавочника.