— Опять на фронт. Я уж теперь с Красной Армией на веки вечные, — ответил Лука.

— А ты знаешь, когда папа узнал, что ты в армии, он даже не удивился. Сказал: «В Луке Иванове всегда было что-то особенное, что отличало его среди мальчишек».

— Как живет Николай Александрович? — снисходительно выслушав эту похвалу, спросил Лука.

— Скоро кончаются каникулы, пойдет в школу учить ребят. В этом году в Чарусе открывают все школы. Тебе ведь тоже надо учиться, — напомнил Штанге, усаживаясь на мраморный подоконник. — Даже Кузинча и тот записался в школу.

— Покончим с Врангелем, вот тогда и буду учиться. Тогда все будем учиться, — совсем по-взрослому ответил Лука и нахмурился. Ему почудилась насмешка в голосе товарищей; своим замечанием Штанге как бы напомнил ему, что он хоть и красноармеец, а все такой же мальчишка, как и они.

Штанге, высунувшись из окна, сорвал веточку дикой бузины, густо усеянную чернильно-черными ягодами, измазал их соком пальцы, посмотрел на небо, дразняще проговорил:

— День-то какой! Только гулять! Парит, как бы не было дождя.

— Сестрица… Утку! — выдохнул раненый с землисто-серым лицом и потянул Шурочку за новое батистовое платье, видимо впервые надетое.

Девочка растерялась, она даже не знала, что за утку просил раненый, но Нина Калганова, презрительно взглянув на подругу, нагнулась, достала из-под кровати стеклянную утку, подала раненому, отвернулась.

— Спасибо… красавица, — ответил раненый, и на его полумертвом лице пробился румянец.

Лука оглянулся и вдруг увидел, что все раненые с улыбкой рассматривают Шурочку и любуются ею, будто, кроме нее, и нет никого в палате. Видно, одним она напомнила сестру, другим дочку.

— Ты, девочка, приходи к нам почаще, одно это будет целить наши горькие раны, — попросил пожилой командир; он по-турецки сидел на койке, к отвороту его серого бумазейного халата был привинчен орден Красного Знамени. — Приходи почаще, век тебя будем любить и помнить.

Шурочка действительно была прелестна в своем беленьком платье, вся она дышала чистотой, юностью, свежестью. Ею нельзя было не любоваться. Лука не спускал с нее восторженных глаз.

Пришел седой доктор Цыганков в белом халате в сопровождении двух сестер, ласково напомнил ребятам, что разрешил им свидание только на пятнадцать минут. Прошло полчаса, и уже пора уходить.

— Мы еще наведаемся к тебе, — пообещал Ваня.

Лука сказал:

— Ваня, помнишь, мы как-то всей компанией читали в степи книгу, называется «Капитан молокососов Сорвиголова». Если она у тебя сохранилась, принеси… Она будет у меня вроде учебника. Как воевать.

— Если найду, принесу обязательно.

Нина задержалась и, когда товарищи были уже у двери, шепнула:

— Я приду к тебе с папой… Можно?

— Если хочешь, приходи, — разрешил Лука, счастливыми глазами провожая тоненькую фигурку Шурочки.

Когда ребята ушли, сиделки принесли в палату обед, и пожилые няни, как детей, принялись кормить с ложек тяжелораненых.

Лука съел миску супа, заправленного шрапнельной крупой. На второе принесли две груши. Одну он съел, вторую положил в тумбочку, чтобы угостить Андрея Борисовича.

Он ласково думал о городе, в котором прошло его детство. Вспомнил, что ничего не спросил о Кольке Коробкине, не успел поговорить по душам с Кузинчой. Ребята пришли и своим приходом отодвинули войну куда-то далеко, за тридевять земель. В углу палаты монотонно, словно часики, тикал кузнечик. Лука прислушался и вновь почувствовал себя мальчуганом. Он принялся думать о своих сверстниках и незаметно уснул. Во сне видел, будто он ученик, разговаривает в школе с доброй учительницей немецкого языка Кларой Карловной и прячется подальше от грозного директора Андрона.

Разбудили мальчика капли дождя, бившие в распахнутое настежь окно и падавшие ему на лицо. В комнате стоял сумеречный полусвет, а на кровати, у ног его, сидели Андрей Борисович и Нина в гимназической пелерине, с зонтиком в руках.

— Проснулись? Вот и хорошо. А мы уже полчаса сидим, перезнакомились со всей палатой, — сказал Андрей Борисович.

Пиджак его был замаслен, и от него исходил пресный душок железа.

— Признаться, я не поверил, когда Нина сказала, что вы придете.

— Почему?

— У вас столько дел. Юра говорил, что вы строите новый паровоз.

Инженер оживился и с увлечением принялся рассказывать о паровозе. Затаив дыхание, раненые не спускали с него глаз. Среди них были рабочие, и всем интересно было послушать о том, как работает Паровозный завод.

Лука тоже слушал — и Андрея Борисовича, и шепот дождя за окном — и думал о Шурочке, легко вызвав в памяти ее бледное личико, ее застенчивый смех, ее голос и тонкие голые руки с тремя оспенными знаками у острого плечика.

— Вы кто же, красноармеец или командир? — спросил Андрей Борисович.

— Пулеметчик, — избегая прямого ответа, сказал мальчик.

Он хотел спросить о здоровье жены Андрея Борисовича, но из головы вылетело ее имя, и он никак не мог его вспомнить.

— Что ж, вы, конечно, теперь курите? — Инженер щелкнул портсигаром, наполненным махоркой.

— Нет, я не курю и никогда не буду. Давно я дал слово Шурочке Аксеновой не курить.

Нина покраснела.

Все больше темнело. Пришла няня с зажженной лампой без стекла, поставила ее на стол, и тотчас вокруг огня закружились, обжигая пушистые крылышки, белые бабочки.

— Еще каких-нибудь десять дней, и рабочие пустят электростанцию, — оживленно сказал Андрей Борисович, — и все коптилки можно будет списать в расход.

Лука наконец вспомнил имя жены инженера, спросил:

— Как поживает Зинаида Лукинична?

— Хорошо. Она вам гостинец прислала, — и Андрей Борисович достал из кармана брюк два сладко пахнущих пирога с фасолью, завернутых в обрывок газеты.

— Спасибо!

— Вы, кажется, служили на броневике «Владимир Ленин»? Что с ним? — словно о живом человеке, спросил инженер. — Ведь его строили по моим чертежам. Этот бронепоезд — моя гордость, самое лучшее, что я сделал за всю свою жизнь.

— Я служил на «Мировой революции», тоже неплохая крепость на колесах, — ответил Лука.

— Я, я служил на «Владимире Ленине»! — просиял командир с орденом Красного Знамени на халате. — Так это вы его строили? Очень рад познакомиться. Спасибо вам от всей команды. Чудесная броня и легок на ходу.

— Что же ты все молчишь? — спросил Лукашка Нину, воспользовавшись тем, что отец ее увлекся разговором с окружившими его ранеными.

— О чем говорить?.. Мы еще дети, а ты хоть и наш однолеток, а вроде как взрослый, ранен, а храбрый без ран не бывает. Тебе мальчишки завидуют. Я принесла книжку, которую ты просил у Вани: «Капитан Сорвиголова». Писатель Луи Буссенар. Мальчишеская повесть, но я ее прочла с интересом. Неужели и ты такой, как Жан Грандье?

— Жан Грандье француз, а я русский. Русские ведь не раз лупили французов.

Дождь перестал. За раскрытым окном остро пахло мокрой землей и садом.

— Жив ли ваш отец? — спросил Андрей Борисович у Луки. — В тысяча девятьсот пятом году я слушал его речь на Паровозном заводе. Он очень образно говорил о будущем, когда рабочие и крестьяне возьмут власть в свои руки. Это время пришло. И хотя кругом разруха, а на душе весна.

— Папа в армии, на Южном фронте. Соскучился я по нем, — признался мальчик.

— Ну, нам пора… Прощайте! Пойдем, Нина. — Андрей Борисович поднялся и, поклонившись всей палате, взяв под руку дочь, ушел.

— А ведь эта девчонка втюрилась в тебя, Лука, ей-богу, втюрилась. Я следил, как она смотрела на тебя, — сказал командир с орденом Красного Знамени.

— Зачем шутить! — ответил Лука и натянул на голову одеяло, чтобы не слышать добродушного смеха товарищей.

Задумав во что бы то ни стало погубить ненавистного ему Иванова, Степан Скуратов, прятавшийся на хуторах у родичей Федорца, послал в Особый отдел Тринадцатой армии анонимное письмо, обвиняя своего врага в связях с Махно.