К могиле галопом подскакал Иванов, и конь его, тяжело хрипя, брякнулся о землю, поднял было голову с оскаленными зубами и, весь задрожав, издох.

— Отставить! — заорал Иванов во всю глотку и, обратись к Бондаренко, закричал на него: — Ты что тут самоуправничаешь? Приехал я в село, а ко мне бабы со всех дворов со слезами бегут. «Пошел он, говорят, басурман, наших детей кончать». Да я тебя самого под ревтрибунал упеку! — И, обращаясь к дезертирам, спросил: — Будете еще тикать от советской власти?

— Не будем, — в один голос выдохнули дезертиры, понимая, что спасены.

— Ну, марш по домам, и чтобы никому ни слова!.. Жаль, хорошего коня загнал из-за вас, дураков, реквизировал у Федорца, он его в роще прятал.

Обнявшись, Роман с Балайдой пошли в село, а за ними все остальные. Иванов и Бондаренко шагали сзади.

— Надо было бы шлепнуть хоть одного на устрашение, чтобы другим не повадно было, — сказал Бондаренко, оправдываясь.

— Ну, ну, я тебе шлепну. Людей надо беречь, и любить тоже надо. Каждый человек сейчас на счету, как патрон. А ты вздумал тратить патроны на своих… Скорей бы домой! Умираю, как хочу спать.

Солнце стояло в полдуба, когда механик разыскал сына. На песчаной, усыпанной гравием школьной дорожке Лука играл с сельской детворой пустыми патронами. Механик ласково взял сына за руку, отвел в сторону, посадил рядом с собой под светлым, чистеньким кустом барбариса.

— Папа, куда ты собираешься ехать? — спросил Лука.

— На кудыкину гору. Так, что ли, говорили когда-то на утилизационном заводе? — Механик весело рассмеялся, прижал голову сына к своей груди. — А ты не убивайся, еду не я один, половина села едет.

— И я с вами, — настойчиво сказал Лука.

Механик временами и сам подумывал взять сына с собой. Но, поразмыслив, решил, что рисковать жизнью мальчика не имеет права.

— Нет и нет. Не мели вздора.

Лука хотел еще что-то сказать, но отец, не слушая, поцеловал его в упрямый рот.

Сеялся слепой, вперемежку с солнечными лучами, теплый дождь. Люди охотно подставляли под него свои непокрытые головы. Семицветная радуга возникла в небе, словно арка, ведущая в новый, счастливый мир. Лука смотрел на нее очарованными глазами и думал, что, наверное, нет на свете такой птицы, которая смогла бы перелететь через сияющую ее вершину. Но в небе вдруг послышался нарастающий шум, он все приближался, и вскоре над радугой показался самолет с тремя цветными кружками на крыльях. Он сделал два плавных круга над станцией, стал заходить на третий.

— Сейчас начнет бомбы скидывать, — вскочив на ноги, закричала баба, сидевшая под кустом.

— Замолчи, дура! — крикнул на нее Лукашка.

Самолет разрушил все очарование радуги. Летчик, словно устыдясь, полетел дальше, не сбросив бомбы. Он исчез так же внезапно, как появился.

Все село провожало новобранцев на станцию. Родственники их усаживались под изумрудно-свежими от недавнего дождя шатрами молодой листвы, доставали бутылки с самогоном, на разостланных на земле скатертях раскладывали закуску — точь-в-точь как на кладбище в троицын день; чокались, пили за здоровье родных и близких, пили за скорую победу над врагом, который шел отбирать у них змиевскую землю.

Вскоре из Гришина на дрезине приехали донбасские комиссары и, в ожидании состава для погрузки людей, ходили среди вооруженных, собравшихся на войну крестьян. Все были спокойны. Казалось, никому нет дела до того, что за каких-нибудь сорок верст уже плескалось мутно-зеленое половодье грозного, выступившего из берегов своих Дона. Казачьи полки приближались.

…Лука весь день не покидал отца, ходил с ним по желтоватому перрону, шуршащему раковинками, и не мог насмотреться на его лицо. Отец жилистой рукой перебирал слежавшийся пшеничный чуб сына.

— Лукашка, — твердый голос Иванова дрогнул, — если убьют меня, проживешь ты один на земле, не затопчут тебя, не сломают?

Лука сквозь слезы крикнул:

— Ну вот! Ну ясно!.. Ну, что такого, что ты уедешь? Разве я никогда не оставался один?

— Э нет, теперь не то. Может быть, мы в последний раз видимся с тобой… Но я так и знал, так и знал: ты проживешь… От этой мысли мне все легче на позициях будет…

Они в десятый раз подошли к станционной водокачке. Лука уже давно следил за тем, как от высокой кирпичной башни неумолимо справа налево темной стрелой передвигалась тень. Лука знал, что тень дотянется до багажного склада — и… тогда уже не будет с ним отца, а будет ничем не заполнимая, незнакомая пустота. Он внимательно слушал отцовы наставления, в душе клянясь выполнять их.

— Если услышишь, что меня убили, в селе не оставайся. — Отец хотел было сказать, что старый Федорец станет мстить Лукашке, но не сказал, раздумал.

Тяжело погромыхивая на стыках рельсов, подошел пустой товарный поезд. Грузились долго, а еще дольше целовали мокрые от слез лица баб.

Иванов долго смотрел на небо, тронутое по краям предзакатной желтизной. Потом крепко поцеловал Луку в губы, скороговоркой сказал:

— Ну, ну, иди, я договорился, опять перебудешь у Отченашенко. Он мне как брат родной. — Еще раз поцеловал сына и исчез, в сумеречной глубине теплушки.

Лука выбрался на шлях, шел долго, часто оборачиваясь назад, на ровную линию железной дороги. Возле села он задержал шаги, ему до боли захотелось снова увидеть отца. В воображении он силился воскресить его лицо, но перед ним вставало изуродованное, судорожно сведенное болью, жалкое и в то же время страшное лицо убитого деда.

Лука рванулся и помчался на станцию. Бежал быстро, боясь услышать отходной свисток паровоза. Эшелон еще стоял на путях, и Лука долго разыскивал по вагонам механика, а когда нашел, схватил его за рукав.

— Папа!

Луке показалось, что отец безразличным голосом спросил:

— Разве ты еще не ушел?

В вагоне светились огоньки папирос.

Густо краснея в темноте, мальчик соврал:

— Нет, я в посадках ломал маслину.

— Ну, иди, иди, на всю жизнь все равно не насмотримся. Слушайся Отченашенко, читай книжки…

Он еще что-то сказал, но Лука не расслышал. Паровоз рванулся вперед, увлекая за собой поскрипывающие вагоны, залязгали буфера, мимо Луки медленно, наддавая ходу, поплыл поезд. Возле одного вагона, держась рукой за дверь, долго бежала молодая подвыпившая женщина, кляня Иванова, путаясь в длинной широкой юбке.

Лука пошел через дозревающие поля; справа в последний раз мелькнул и погас за поворотом рубиновый огонь железнодорожного фонаря на хвостовом вагоне.

И тогда мальчиком овладела изнурительная слабость. Идти в село не к чему и незачем. Он вошел в невысокую озимую, ко всему безучастную рожь, по-звериному лег, сложил руки меж колен и уснул.

Проснулся он от пронизывающего рассветного холода. Он почувствовал голод. Хотелось пить, и хотелось сразу чем-то занять себя, забыться на все время, пока не вернется отец.

Дня три спустя по дорожке прохромал в палисадник старый Отченашенко. Вдыхая густой запах цветов, долго смотрел из-за деревьев на кресты недалекого погоста. Здесь, в палисаднике, он облюбовал себе местечко для отдыха и размышлений, ревниво оберегал его и не любил, чтобы кто-нибудь неосторожными шагами мял свежую траву. Его жена следила с крыльца, как взволнованный старик ходил взад-вперед, а потом открыл калитку, позвал Луку.

Старик недавно вернулся из сельсовета, и мальчик знал, зачем он зовет его.

— Ну, что там слышно про наших? — предчувствуя недоброе, силясь быть спокойным и от этого неестественно, деревянно выпрямясь, спросил Лука.

— Каюк хлопцам. Как цыплятам, головы свернули. Большевики даже оружие не успели им выдать, с пустыми руками смерть приняли, не защищаясь.

В глазах закачались деревья, старик Отченашенко, калитка, палисадник.

— Не верьте, то куркули слухи распускают! Не такие в нашем селе люди, чтобы без боя смерть принять, — через силу выговорил мальчик, и тут же в самое сердце уколола мысль, что слухи верны, что он никогда уже не увидит отца.