— Помогите, ради бога! — простонала она.

Сильные руки подхватили ее и понесли к двери, у которой висела связка красного, словно лаком покрытого перца.

В хате, раскрыв глаза, Анна Павловна увидела перед собой угрюмое лицо сапожника Отченашенко. Душа ее заныла, ей стало страшно.

— Думав я, на гнев нету лекарства, а теперь вижу, есть — клятая жалость, — с сердцем сказал старик.

— Я не виновата, что тебя избили… Ни в чем не виновата…

— И Гнат не виноват, и Килина невинна, только хата виновата, що впустила на ночь Гната. — Старик неожиданно ласково улыбнулся, достал кресало и трут и стал высекать из куска кремня неяркие, веселые искры.

Слушать сапожника было легко и приятно. Уже с первого его слова Зяблюша поняла, что здесь ей плохого не сделают, что сапожник прежде всего видит в ней беременную женщину, будущую мать.

Но из темного угла хаты в одном белье появился мальчишка, которого она где-то видела. Он сказал неприязненно:

— Гони ее. Это по ее приказу тебя пороли.

— Нехай отойдет, бедолашная, сил наберется, — миролюбиво ответил старик, раскуривая трубку, и спросил у Зяблюши: — Молоко кислое будете пить? — И, не дожидаясь ответа, поставил на стол кувшин, накрыл его ломтем пшеничного хлеба, испеченного на душистом капустном листе. — Не побрезгуйте.

— Спать я хочу, дедушка, — жалобно призналась Зяблюша.

— Ложитесь в хлопцеву постель. Он уже выспался. Одевайся, Лука.

— Выгнал бы ты ее из хаты! — еще раз потребовал мальчик.

— Что ты! Человек ведь, женщина…

— Ну какой же она человек, если другого человека заставляет пороть до полусмерти!.. Зверь и тот не позволит…

Анна Павловна с опаской прошла мимо мальчика. Не раздеваясь, потерянная и бессильная, легла на жесткую постель, на грубое рядно. Слышала, как в комнату вошла старуха, занавесила окно черным платком, от утреннего солнца, шепотом принялась рассказывать:

— Перестреляли бедолашных в лощине, раздели догола, переоделись в ихнюю одежу. Порубали их всех до одного, а сами до Змиевой на пикник прискакали…

— Так им и надо, — сказал старик и вышел, громко звякнув щеколдой.

Слова Отченашенко подняли в душе Змиевой волну ненависти. Ей показалось, что старик говорит о ней.

В комнате темно. Анне Павловне вспомнилось счастливое время, когда она была гимназисткой. Жорж звал ее чайкой. Он предрекал ей судьбу Нины Заречной из чеховской пьесы. Вряд ли он знал, что она однажды на унылом берегу Каспийского моря видела, как чайка-хохотунья, облюбовав нырковую утку, порывисто кружилась над ней. Напугав утку, чайка отбила ее от стаи и начала преследовать, стремясь с лету ударить в спину. Утка, спасаясь, все время ныряла. Но стоило ей показаться над водой, как чайка снова заставляла ее нырять. Тогда это зрелище очаровало молодую девушку. Все показалось ей милой игрой. Но чайка проклевала своей обессилевшей жертве спину, выдрала кусок мяса, взмыла вверх и слилась с небом, точно растаяла в нем.

«Вот на эту чайку я больше похожа», — подумала Зяблюша, пряча голову под подушку; ей хотелось забыться, уснуть, не помнить всего, что сделали с ней этой ночью.

Проснулась она через несколько часов вся в поту. На лавке сидели немецкие солдаты с куцыми винтовками; они мирно держали их меж колен. Молодой офицер с лихими усиками, сидя у изголовья Анны Павловны, ждал ее пробуждения.

Как только Анна Павловна опустила ноги на холодный земляной пол, в хату ворвалась старуха и, всхлипывая, бросилась к ней.

— Ради бога, спасите мого чоловика, забрали его, окаянные! Только вы его и можете врятувать!

Присутствие офицера и солдат говорило о том, что положение в корне изменилось. Недоброе чувство опять шевельнулось в душе Анны Павловны.

— Я, бабушка, ничего не могу, — сказала она холодно. — Здесь военное положение. Здесь командуют немцы.

— Что же теперь робыть, хоть живой у яму лягай!

— А где тот маленький чертенок, который хотел меня выгнать?

— Лукашка? Забрали и его. Скоро баб вешать начнут клятые.

— Кто это клятые? Я тоже клятая? — спросила Зяблюша. Она чувствовала, что теряет самообладание.

— Все вы клятые, буржуи недорезанные. — Старуха выпрямилась, потом нагнулась и плюнула в лицо помещицы. — На вот, утирайся подолом.

Змиева взяла рушник со стола, вытерла лицо и спокойно сказала офицеру по-немецки:

— Выпорите ее шомполами.

Офицер схватил упиравшуюся старуху за руку и с силой потянул ее из хаты во двор. Там уже собрались соседки, любопытство которых перебороло страх. Среди них был только один мужчина, старик учитель.

— Расстреляйте ее! — уже не помня себя, кричала Зяблюша.

Учитель осторожно тронул ее за руку.

— Вынужден напомнить вам истину: чем бесчеловечнее наказание, тем сильнее ожесточаются души людей. На вас ведь крестьяне смотрят.

— Возьмите и его! — все тем же диким голосом крикнула Анна Павловна.

— Ну, это уж не умно. Всех невозможно взять. К тому же советую помнить: смертная казнь не пойдет вам на пользу. Казня людей, вы подаете пример жестокости их единомышленникам. А вам — вы слышите, госпожа Змиева? — именно вам не мешает знать, что ненависть является чувством более сильным, чем любовь…

Толчками прикладов выгнали всех за ворота.

Офицер, с нахмуренным, растерянным лицом, тщетно пытался втолковать Зяблюше, что он не имеет права без суда расстрелять старуху.

Солдаты, позевывая, молча наблюдали эту дикую сцену. Потом явился еще один офицер, годами постарше, небритый, грязный, щелкнул каблуками, лихо взял под козырек и приказал вести старуху за собой. Зяблюша пошла за ними.

Они вошли в поповский двор. В сарае сидели арестованные. Зяблюша решительными шагами прошла к офицерам, квартировавшим у попа, и те сказали ей, что старуху и ранее задержанных старика и мальчика придется освободить из-под стражи.

— Но почему же? Ведь они враги. Мои враги и ваши.

— Все знают, что они спасли вас от бандитов, и было бы неблагодарно с вашей стороны…

— Ваша гуманность мне кажется странной. Крестьяне восстают на законные права помещиков.

— В происшествии этой ночи арестованные крестьяне не замешаны, — едва сдерживая раздражение, говорил офицер. — Я прекрасно понимаю, госпожа Змиева, ваше возбуждение, но этим крестьянам вы обязаны жизнью. Они проявили милосердие к вам, и вы это знаете лучше, чем я.

Офицер повернулся и приказал освободить арестованных.

— Я немедленно поеду в Киев и буду жаловаться имперскому наместнику фон Эйхгорну.

Чуть заметная улыбочка пробежала по сухим губам офицера.

— Госпожа Змиева, фельдмаршал фон Эйхгорн убит в Киеве.

Из темноты сарая, с паутиной на одежде, бледные, щурясь от ослепившего их света и поддерживая друг друга, вышли старик Отченашенко и Лукашка.

— Вы свободны, — на ломаном русском языке сказал им офицер.

И тогда, подстегнутая этими словами, уже не помня себя от бешенства, Змиева с кулаками набросилась на мальчишку. Солдаты едва оторвали ее.

— Вот они какие черти, помещики! — вытирая тыльной стороной ладони кровь, текущую из разбитого носа, сквозь слезы пробормотал Лукашка.

— Бачу, бачу, сынку, — говорил Отченашенко. — Бачу теперь, кто ворог, кто друг.

Собравшиеся люди смотрели на него и молча соглашались с ним.

Смелость и бесшабашность при захвате имения Змиевой принесли Махно славу, которая с быстротой ветра разносилась во все стороны от его родных мест. К его стремительному отряду, колесившему на тачанках от села к селу, стали примыкать крестьяне, поднимавшие оружие против оккупантов. Среди них были фронтовые солдаты, затаившие ненависть к врагам родной земли, умеющие стрелять из пулемета, бросать гранаты, драться штыком и саблей. Этими людьми надо было руководить и разговаривать с ними на привычном для них языке военных приказов.

Ночи напролет просиживал Нестор Иванович Махно над картой Екатеринославской губернии, всматриваясь в маковую россыпь хуторов и сел, и, словно стихотворение, заучивал на память боевой устав царской армии. Вчитываясь в скупые слова устава, он понимал, что его следует переделать, чем-то дополнить применительно ко времени. Война, которую вел народ с чужеземцами, захватившими его землю, принимала новые формы ведения боя, о которых в уставе не было ни слова.