— Вы уже, наверно, знаете, зачем вас собрали сюда. Отныне зарубите себе на носу: неметчина — союзник самостийной неньки Украины! — Он вытер верхом шапки пот со лба и, как бы не замечая, что слова его вызывают протестующий гул голосов, принялся читать по бумажке: — Ваше село обязано дать в помощь Германии двести десять коней, двенадцать тысяч пудов зерна, триста пудов сала, десять тысяч яиц. Вы уже знаете, что по моему приказу взято двадцать заложников из местных жителей. Если через три дня продовольственная контрибуция не будет собрана, заложников придется пустить в распыл. Да здравствует… Знаем що!

Майдан загудел.

— Долго вы еще продавать нас будете?

— Годи вже, досоюзничались!

— Хватит с нас нахлебников! — раздавались выкрики.

Степан запахнул полы широкой синей чумарки, раздраженно хлестнул плетью по зеленым, измазанным лебедой сапогам, громогласно крикнул:

— Сволочи! Большевики! Село сожгу, а бунтовать не дозволю! Я здесь ответственное лицо.

Его перебил дед Семен. Потянувшись к гайдамакам, обступившим Степана, он закричал на весь майдан:

— Дать бы тебе по твоему ответственному лицу, собака! — И, обернувшись, подначивая и в то же время насмехаясь, крикнул сходу: — Хлопцы, а ну, умойте этих запорожцев!

Деда потянули в толпу, пригнули к земле, но несколько гайдамаков кинулись за ним, схватили его под руки. Разъяренный Степан брызгал слюной:

— К стенке его, немедленно!.. Нагоните им, хлопцы, холода, пусть знают, что мы не станем с ними цацкаться!

— Боженьки, боженьки, над кем вы боговать будете, як нас не станет? — насмехался над гайдамаками дед, пока его волокли к ограде.

Старуха Отченашенко бросилась к Степану, повисла у него на руке, запричитала:

— Грех кобзаря убивать! Кобзарь — то ж голос народа, люди песни его сердцем слухают.

Степан толкнул старуху, и она упала на землю.

Лука не сводил глаз с лица Степана — оно было таким же страшным, как в ту ночь, когда он люто избивал Дашку.

Шесть гайдамаков подняли винтовки. Лука рванулся к Степану, повис на его руке. Задыхаясь, крикнул:

— Что ты делаешь? Ты ведь человек, а не зверь!

Ударом кулака Степан свалил мальчика на вытоптанную сапогами траву.

Толпа замерла. Люди вставали на цыпочки и через головы передних смотрели на деда. Он насмешливо повернул лицо к гайдамакам, услышал, как защелкали затворы, вгоняя в стволы патроны.

— Рятуете Украину, ну, рятуйте! Дорятуетесь на свою голову. — Разозлившись, закричал: — Думаете, испугали? Наплевать на ваши расстрелы! — И, повернувшись к церковной ограде, деловито начал мочиться.

Коротко, вразброд щелкнул залп, выпала из старческой руки на землю кобза, всхлипнула, как ребенок. Лука дико крикнул и забился в сильных руках старика Отченашенко. Толпа закричала, заволновалась, люди, прыгая через плетни, побежали к хатам.

Началась повальная реквизиция хлеба. Гайдамаки вместе с немцами сбивали на дверях замки, врывались в каморы, нагружали арбы мешками с зерном, пахнущим плесенью и мышами. Нескончаемая вереница возов потянулась от села к станции. С каждым отнятым мешком все густел гнев крестьянский, загоралась думка о тяжкой расплате. Немцы бесцеремонно залезали в скрыни, забирали девичьи и женские наряды, вымогали деньги, брали продукты. Вместо денег выдавали расписки, нацарапанные на клочках бумаги.

Никто не заметил, как Лука на коне наметом выскочил за село и скрылся за посадкой.

Под вечер со стороны станции в село ворвался отряд Убийбатько. Испуганной квочкой заклохтал на околице немецкий пулемет и смолк мгновенно. Кривыми проулками, вытаптывая цветущий репейник, мчались свои, деревенские всадники, размахивая шашками, стреляя на всем скаку. Рядом с Убийбатько мчался Лукашка, только о том и думая, чтобы настигнуть Степана, рассчитаться с ним сразу за все обиды.

Запыленные мукой, захмелевшие от выпитого самогона враги растерялись. Почти ни у кого из них не оказалось оружия под рукой. Человек десять во главе с лейтенантом отбили две конные атаки, но на отражение третьей не хватило патронов, и они полегли под ударами сабель: на каждого врага приходилось по двадцать партизан. Немцев и гайдамаков добивали косами мирные селяне, сбрасывали их с чердаков, куда те попрятались.

Лука видел, как Степан прыгнул на тачанку и что есть мочи, нахлестывая коней, вырвался из села в просторную степь.

Через какой-нибудь час немецко-гетмановский отряд был разбит, на улице валялись раздетые, деревенеющие на ветру трупы. Изредка из кучи убитых доносился стон раненого. Оружие, патроны и прекрасные кони достались партизанам.

Лука снял с убитого немецкого лейтенанта бинокль и заглянул в его сумку. Там лежало несколько писем, фотография белокурой женщины и голубоглазого мальчика, сидящего верхом на деревянном коне, с игрушечной сабелькой в руках.

— Нет ли в этой сумке какого-нибудь секретного приказа? — поинтересовался Убийбатько, отбирая сумку. Он достал из нее тоненькую брошюру.

Побывавший в немецком плену Макар Курочка развернул брошюру, улыбаясь, перевел с немецкого:

— Пустующие колыбели Германии должны быть заполнены: отечеству нужны здоровые дети. Каждый новорожденный здоровый мальчик через двадцать лет станет сильным солдатом… Вы, женатые мужчины, и ваши жены должны выбросить из головы ревность и задуматься над тем, не лежит ли на вас долг также и перед вашим отечеством. Вы должны подумать над тем, не можете ли вы вступить в честный союз с одной из миллионов одиноких женщин. Увидите, что ваша жена одобрит такую связь. Помните все вы: пустующие колыбели Германии должны быть заполнены.

— Сволочи, — выругался Убийбатько. — Знают, что проиграют войну, и уже готовятся к новой.

— О, кайзеровский генштаб организовал в Германии массовое производство незаконнорожденных детей, разработал программу «побочных» и «вторичных» браков, — объяснил Курочка. — Они даже мне, военнопленному, подсунули фрау Эльзу.

— Это правда, что в Германии ведутся опыты по искусственному оплодотворению женщин? — спросил Убийбатько.

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Макар и сплюнул под ноги.

На майдане, у самой церкви, возле того места, где расстреляли деда Семена, изрубленный шашкой немецкий лейтенант валялся до утра.

Всю ночь со станции крестьяне возили домой отобранную у врагов пшеницу.

В нарядном фаэтоне на дутых шинах в сопровождении мадьярского капитана прикатила в бывшее свое имение молодая жена Георгия Змиева, Анна Павловна. Крестьяне в тот же день послали к ней Отченашенко узнать, как теперь быть с землей.

Сапожника у каменных ворот встретил садовник, с нескрываемым злорадством сказал, что барыни нет дома, поехала смотреть свои поля.

— Поля-то теперь наши, своим зерном засевали, — осторожно возразил Отченашенко.

— Были ваши, а теперь опять господские. Знаешь, долги помнит не тот, кто берет, а тот, кто дает.

— Землю-то ведь мы забрали по закону, декрет такой был.

— Сами забрали, сами и отдадите, — наглея еще больше, ответил садовник, оттеснил непрошеного гостя на пыльную улицу и закрыл за ним железную витую калитку.

«Вот он и весь ответ», — подумал сапожник. Все еще на что-то надеясь, он повернулся и, крупно шагая, припадая на хромую ногу, пошел в степь.

Случилось так, что Анну Павловну сапожник встретил на полосе своей ржи. Скрытая по пояс колосьями, ярко и безвкусно одетая, она рвала розовые и желтые скабиозы, ярко-синие васильки, нежные раструбы повилики. За эти годы она сильно изменилась, пополнела, из глаз ее давно исчезло выражение мечтательной кротости, они смотрели недружелюбно и остро. Уже ничего не оставалось в ней от хрупкой мещаночки. Это была хозяйка.

Рядом с Анной Павловной стоял дородный капитан с букетом полевых цветов в руках.

— Бурьян пропалываете? — спросил Отченашенко и тут же, разъярясь, хозяйским тоном крикнул: — Зачем топчете чужое жито?

— Чье, чье жито, вы сказали? — насмешливо улыбнулась Змиева.