— Мое!

— Не твое, а мое. Ты без моего разрешения посеял его на моей земле. Не правда ли, это мое жито, господин капитан?

Офицер задумался, стараясь понять, и коротко ответил по-русски:

— О да!

Змиева затараторила по-французски. Капитан свистнул. Из ложбины, ведя в поводу коней, вышли молодцеватые венгерские солдаты. Капитан что-то приказал им на неприятном своем языке, двое из них схватили упирающегося Отченашенко под локти и повели, почти неся на руках.

Привели на майдан, вынесли из расправы скамью, сняли с сапожника штаны и прилюдно выпороли гибкими розгами.

Подъехала на фаэтоне Анна Павловна. Держась рукой за кушак кучера, она приказала дать солдатам на водку. После этого, окинув крестьян быстрым взглядом, сказала, что вся помещичья земля со всем ее урожаем является ее неприкосновенной собственностью и находится под защитой дружественных немецких войск.

— Советую крепко это помнить, — закончила она веско, но не повышая голоса.

Господский дом был построен в мавританском стиле. После недавнего погрома вставили новые цветные витражи в рамы, внесли в комнаты шелковую мебель, перекочевавшую в куприевские хаты; садовник Афанасий расчистил заросший лебедой двор, привел в порядок клумбы, газоны и цветники, поднял на толстой зубчатой башне флаг германской империи.

В нижних комнатах двухэтажного дома разместился шумный штаб немецкого карательного отряда. Целый день стучала там пишущая машинка, сновали военные, наводя на всех обитателей дома тоску своими постными физиономиями. Дом энергичной, жизнерадостной Анны Павловны напоминал улей, покинутый маткой. Несколько раз она пыталась подчинить себе всех этих людей, но никому не было дела ни до ее дома, ни до хозяйства. Только садовник неутомимо возился в саду да несколько человек старой прислуги тщетно пытались ввести жизнь экономии в прежнее русло.

Садовник настоятельно требовал, чтобы Змиева съездила в Чарусу и привезла Степана Скуратова в имение.

— Только такой человек, как Степка, может утвердить ваши права, Анна Павловна. Да и несподручно вам тут без мужской защиты проживать. Банда Махно поблизости колобродит. Ненароком налетит, порежет!

— Все пугаете меня, Афанасий! Никаких банд поблизости нет. А Степан Скуратов жулик. Не понимаю, почему Кирилл Георгиевич доверяет ему. Революция подавлена. Жизнь постепенно налаживается. Я ценю вашу преданность, Афанасий, и, поверьте, она не будет забыта.

Садовник почтительно наклонял лобастую голову и шел в сад срезать розы для ежевечернего букета барыне. Срезанные цветы он поливал из лейки и, в радужных каплях воды, в простом глиняном кувшине вносил их в гостиную, ставил на круглый стол и молча выходил.

Чем-то печальным и траурным веяло от гордых, преждевременно умиравших в кувшине роз. И все вокруг казалось неверным, зыбким. Нет поблизости преданных, близких людей. Каменный дом казался карточной постройкой. Дунет ветер — и разлетится. Анна Павловна не скрывала от себя, что вряд ли удастся ей удержать землю, к которой тянется столько рук. А удерживать землю насильно — как бы не расстаться с жизнью.

Было тоскливо и скучно. Что-то надо сделать, развлечь господ офицеров. Анна Павловна после долгих раздумий и колебаний решила устроить деревенский бал. Телеграммой она пригласила вновь назначенного начальника варты, о котором слышала как о светском, остроумном поляке, восхищавшем своими любовными похождениями весь Киев.

Начальник варты приехал под вечер в сопровождении многочисленного карнавально одетого конвоя. Он сошел с забрызганного грязью тарантаса и небрежной, немного усталой походкой направился к крыльцу, Куда вышла его встретить хозяйка.

Невысокий, узкогрудый, с желто-чахоточным, слегка тронутым оспой лицом, на котором лежала печать страдания, начальник варты Анне Павловне не понравился.

«Неужели этот неинтересный послушник способен вызвать громкие пересуды и сплетни?» — подумала Зяблюша, кутаясь в теплый платок. Располнев, она не оставила этой привычки. Но долг обязывал, и она гостеприимно протянула начальнику варты унизанные браслетами свои маленькие руки.

Потом по скользкому, как лед, натертому воском паркету она повела его в просторные комнаты.

Немецкий духовой оркестр с большим блеском играл давно знакомый задорный и нежный венский вальс.

«Хороша наша жизнь, хороша, хороша!..» — казалось, выговаривали трубы. В зале певуче звенели шпоры, местные учительницы, охмелевшие от счастья, вскинув хорошенькие головки, кружились в своих стоптанных башмачках с немецкими офицерами.

Анна Павловна познакомила начальника варты с постоянным своим поклонником — дородным мадьярским капитаном. Начальник пристально вгляделся в лицо офицера, бормотнул сквозь зубы:

— Этому вахлаку недолго осталось жить.

— Что вы?! — испугалась Зяблюша.

— Поверьте мне. У человека, которому суждено скоро умереть, что-то потустороннее в лице. Душа человека — чуткий барометр, она всегда чувствует приближение смерти.

К ним без тени почтительности подошел приближенный начальника варты. Показывая глазами на бритый череп капитана, хихикнул.

— Ну и лысина, хоть ножи на ней точи!

— Не забывай, Кийко, где ты находишься. Прибереги свои шуточки для птиц твоего полета, — оборвал его начальник варты.

Зяблюша удивленно подняла тонкие брови. Начальник варты, желая замять неловкость, осторожно спросил ее о муже. Зяблюша сказала, что Георгий Кириллович служит в офицерском полку генерала Дроздовского, свекор Кирилл Георгиевич — в Киеве, министр в правительстве гетмана Скоропадского. На ней одной лежат заботы об этом имении, которое доверила ей родня.

— А вы не боитесь, что Махно нападет на ваше имение? — полушутя, полусерьезно спросил начальник варты.

Зяблюша ответила беспечно:

— Ну нет! У меня сотня вооруженных людей, а Махно, говорят, не любит бросаться на штыки.

— Впрочем, под защитой таких храбрецов, как капитан, вы можете быть спокойны и ничего не бояться.

— Вот-вот, это я и хотела сказать, — проговорила Анна Павловна и яркими кукольными глазами невинно посмотрела на рослого капитана.

Капитан, не понимая русского языка, глуповато улыбнулся. Все чаще он поглядывал на стол, на котором длинным рядом выстроились разноцветные, разной формы графины. Зяблюша заметила эти взгляды и, снисходя к его понятному нетерпению, пригласила гостей к столу. Задвигались стулья, зашуршали женские платья, послышались остроты, захлопали пробки, и обильный ужин начался.

Капитан поднялся с бокалом в руке, произнес несколько отрывистых фраз и поцеловал в щеку сидевшую рядом Анну Павловну.

— Что он пробубнил? — спросил начальник варты.

Учительница, сидевшая напротив, перевела по-русски:

— Он сказал: «Кто превратит белую лилию в красную розу?» — и тут же ответил: «Поцелуй белоснежную Галатею, и она, покраснев, улыбнется».

Не дожидаясь приглашения, с молчаливого согласия начальника варты вошли и сели за стол десять человек его конвоя. Пили они много; по столу пробежал осуждающий шепоток. К тому же они громко смеялись и мешали другим. Один из них — Лященко вытащил из кармана измятую матросскую бескозырку с Георгиевской лентой и стал вытирать ею раскрасневшееся лицо. Вскоре незваные гости затянули песню, но соседи осторожно уняли их.

Все это Анне Павловне показалось немного странным. Странным показалось и то, что начальник варты, не спросив у нее разрешения, вышел из-за стола. Она тотчас же поднялась и пошла вслед за ним, чтобы потребовать вывести вон распоясавшуюся вольницу. Но начальника варты нигде не было. На пороге Анна Павловна лицом к лицу столкнулась с садовником. Он сказал ей шипящим шепотом:

— Беда, барыня! Махновцы захватили во дворе все немецкие пулеметы.

— Ты бредишь? Или пьян? Иди спать, Афанасий, — сказала Зяблюша.

— Махновцы за столом сидят, а начальник варты — сам Нестор Иванович, вот вам крест святой! — садовник широко перекрестился дрожащей рукой. Лицо его было бело как бумага.