Разрезая мрак, из-за крыши дворца вырвался синий прожекторный луч, осветил Александровскую колонну и чугунного ангела на ней, попирающего босой ногой змею.

С Миллионной улицы и Александровского сада слышались раскаты «ура». Иванов знал — оттуда атаковали солдаты Павловского и Кексгольмского полков и второй Балтийский флотский экипаж, побывавшие в боях на фронте.

— Возьмем Зимний, и можно до дому, до жинки, — мечтательно шепнул Убийбатько. — Тут тебе и конец войне. Как она там живет, моя Фрося?

В прожекторных лучах с криками метались галки.

— Товарищи, ползком вперед! — подал команду Иванов и, обдирая о камни руки, пополз, почти вдавливаясь в мостовую.

Несколько проворных пуль джикнули у самого лица. Кто-то, тяжело дыша, ударил его по сапогам. Сзади, со стороны Генерального штаба, тонко ныли пули.

Освещенный холодным прожекторным светом кораблей, окрашенный в красную краску, дворец казался облитым горячей, дымящейся кровью.

Ползком механик добрался до баррикады, почувствовал тонкий запах березовой коры.

— Нечего, друг, прохлаждаться, давай вперед! — крикнул Убийбатько и кинулся к узорным воротам.

Взорвалась граната, брызнуло желтое пламя, осветило Убийбатько, карабкающегося на ворота, и матросов, полезших за ним. Иванов не запомнил — кажется, это они сбили замки и распахнули настежь тяжелые железные ворота. Юнкера, отстреливаясь, отступали вверх по широкой мраморной лестнице.

Механик устремился за ними. Он добежал до первой, ярко освещенной площадки и, пораженный, остановился: преграждая путь, стояли против него мокрые рабочие, матросы и солдаты с возбужденными лицами, держа винтовки со штыками наперевес.

— Что за черт! — выругался ослепленный светом механик. — Вы кто такие?

— Зеркало! — расхохотался Баулин, увидев свое отражение.

— Да, зеркало. Отроду не видел такого большого зеркала, — признался Убийбатько. — Даже душа в нем видна.

Оставив на площадке караул, механик повел людей дальше.

Где-то позади и сбоку гремели выстрелы и лопались гранаты. Перед каждым взрывом кто-то во всю глотку орал: «Полундра!» Фаянс и фарфор, вывалившиеся из разбитых горок, похрустывали под ногами, как снег.

В золоченой, обитой малиновым шелком комнате лежал безусый мальчишка с черными юнкерскими погонами и обнимал упавшую мраморную статую. У пухлого рта запеклась черная струйка крови. Повстречались три перепуганные бабы в военной форме с поднятыми руками. Люди, кипевшие в атаке злобой, успокаивались здесь, в свете хрустальных люстр.

Внизу, на лестнице, слышался заразительный хохот; так могли смеяться только победители. Раздавались возгласы радости и соленые матросские словечки.

Иванов вел свой отряд из комнаты в комнату, пока не встретил конвой балтийцев, уводивший арестованных министров — напуганных людей с зелеными лицами.

— Куда вы их? — спросил Убийбатько.

— Известно куда, в Петропавловку.

— А Керенский где?

— Убег, подлец, раньше всех, — ответил бородатый матрос; голова его была перевязана розовым бинтом.

За окнами во всю ширь разливалось половодье рассвета.

Заурчал мотор, и к Зимнему подкатил грузовик с пачками газет. Молодая женщина, повязанная теплым: платком, с красной лентой на рукаве, раздавала «Рабочий путь».

У грузовика выстроилась очередь красногвардейцев.

Иванов взял газету, развернул ее. Под «шапкой» «Вся власть Советам рабочих, солдат и крестьян! Мира! Хлеба! Земли!» в верхнем левом углу первой полосы на три колонки было напечатано обращение «К гражданам России».

Иванов принялся читать его собравшимся красногвардейцам.

Механик передохнул и восторженно крикнул:

— Этот исторический документ написал Владимир Ильич Ленин! Ура, товарищи!

Сотни голосов подхватили его крик и что было силы закричали «ура».

Вечерами при тусклом свете семилинейной лампы Лука продолжал обучать Дашку грамоте. Теперь дни тянулись медленно, а вечера проходили незаметно — быстрее коротких майских дождей. Ученицей Дашка оказалась понятливой, любознательной. Чтобы не попасть перед ней впросак, Лука днем заучивал то, что вечером предстояло ей объяснять. Таким образом, Дашка, сама того не зная, заставляла мальчика упорно учиться, бегать к Аксеновым и брать у них все новые и новые книги, задумываться над вопросами, которые никогда до этого времени не возникали у него в голове.

Дашка выгодно отличалась от всех заводских женщин. Не ворчала по каждому пустячному поводу, не жаловалась на растущую дороговизну. Кутая круглые плечи в теплый платок, она все ждала чего-то хорошего, что вот-вот должно было случиться. Как-то в радостной истоме, ломая до хруста тонкие пальцы рук, она призналась мальчишке:

— Молодею я. Что там скрытничать, помогли мне твои буквари позабыть Степку и все горькое, что он мне сделал. Расстреножил ты меня, снял пута. Степка моя присуха…

— Что Степка? Когда ты выбираешь дерево в лесу, то разве можешь сказать, что оно самое лучшее среди миллионов деревьев? Степку ты даже не выбирала, он сам тебя выбрал, примерил, как сапог. Подошла — и ладно. — Лука обиженно прикусил нижнюю губу.

Было непонятно, как могла эта для многих желанная и много видавшая женщина строго соблюдать себя. В выражении красивых, умных глаз ее было что-то вдовье, что охраняло ее от приставания мужчин. Она без слов влияла на Лукашку. Он каждое утро стал умываться, причесывать свои густые, непокорные, лепестками лежащие волосы.

Дашка прибирала в Лукашкиной комнате, стирала и чинила ветхое, доставшееся ему от отца бельишко. Если бы кто-нибудь предложил ему такую помощь, самолюбивый мальчик обиделся бы. Но Дашка делала все это так умело, что он принимал ее заботы как товарищескую благодарность за вечера, проведенные над букварем.

Вскоре Дашка самостоятельно писала, читала, разбиралась в арифметике и однажды расхрабрилась до того, что послала своему отцу письмо в город Никополь. Все свободное время она проводила за книжками, которые брала в городской библиотеке.

Книжки будили новые мысли, объясняли тяжелую женскую долю, звали куда-то и, как хорошие песни, баламутили душу. Очень часто после уроков по географии и арифметике, когда они засиживались за полночь, Лука доставал из-под матраца запретное. Наклонившись к Луке, так что волосы их соприкасались, еще запинаясь на трудных словах и стараясь не произносить их вслух, читала Дашка хватающие за душу истрепанные брошюрки.

Иногда во время занятий приходил Никанор, грузно садился за медный шар самовара, стоящего в углу, и, невидимый там, бросал скупые слова:

— Все вы здесь, на «собачьем» заводе, люмпен, отбросы общества, в отбросах и возитесь… Никакая рабочая партия вас не примет. Очищаться надо.

— И очищаемся.

— Вижу! Большевики-то скорее всего возьмут вас, а вот Гладилина, Алешку Контуженного, Ведьму — тех не возьмут.

Слушая Никанора, Дашка вставала и грудью ложилась на стол, чтобы свет лампы не мешал ей видеть собеседника и по лицу его угадывать невысказанные мысли.

— Возьмут и Ведьму, одинаковые мы с ней, из одного рабочего теста слеплены, в одной печи выпечены.

— А ты что, из рабочей семьи? — полюбопытствовал Никанор.

— Да, я дочка слесаря из Никопольского депо. Знаешь такое место на земле?