Балайда остановил молодого чубатого донца, тайком при свете звезд разглядывающего цветастый женский платок.

— И что вы горячку тачаете? Загорелось вам!

— Погоди трошки, всыпят вам еще гостинцев. Ты кумекаешь, что мы барахло вам оставляем? Германцы сюда нагрянут, с ними лясы не поточишь… Как половодье идут они за нами. Все отнимают, даже баб реквизируют.

Парни, засев в посадках, безучастные к чужому горю, песней подзадоривали и бесили всадников:

Всадники не слушали обидной песни. Еще из вагонов они видели мутную полосу далекого шляха и приняли ее за реку. Теперь они спешили напоить вторые сутки не пивших коней.

Казак, первым подбегавший к механику, натягивал суголовный ремень уздечки, крутился на коне возле выстроившихся трех сотен и, ругаясь сорванным голосом, выкрикивал распоряжения. К нему подошел Иванов.

— Дозвольте несколько слов молвить казакам.

Не дожидаясь разрешения, он взволнованно крикнул:

— Товарищи казаки! Иноземное иго надвигается на нас с запада. Народ Советской Украины поднялся на освободительную войну. А вам свои курени способней защищать не на Дону, а на Украине. Давайте поделим нашу судьбу, грудью встанем за молодую советскую власть!

Его нетерпеливо перебили:

— Опять за рыбу гроши… Слыхали, хватит! Мы уже по самую завязку наагитированы.

— Тебе хорошо языком молоть, а мы с бабами три года не спали.

Механик поднял руку, но озверевший казак изо всей силы, накрест, привычным ударом огрел его нагайкой по голове, задев лицо.

— Это тебе за энту молитву! — и показал рукой на полоскавшееся на ветру красное полотнище, на котором мелом было написано «Вся власть Советам!».

Сотни на стоялых конях рысью пересекали посадки. Сзади билось об их спины:

Командир сотни, обернувшись в скрипнувшем седле, крикнул назад:

— А сыпаните им на спомин гостинца! Пали по кустам, пуля виноватого сыщет!

Пожилой унтер короткими очередями стал бить по станции из ручного пулемета.

Из товарного вагона, держа в руках новенький карабин, выпал молодой Отченашенко. Из головы его хлестала кровь, в ушах отдавался чеканный топот удаляющихся коней. Он ничего не слышал, кроме этого топота, в голове было ясно, так ясно, как никогда прежде. Он удивленно подумал, что эта необычайная ясность ему уже ни к чему, разве только для того, чтобы понять: это и есть разлука — смерть. И здесь вдруг вспомнилось все с той же пронзительной ясностью, что он никогда не спал с дивчиной. Потом взяла тоска, что, добыв оружие, так и не отомстил врагу. Хлопец с трудом раскрыл отяжелевшие веки, но увидел только серый чумацкий шлях, пересекающий небо, и на нем месяц, блестевший истертой подковой.

Механик подошел к хлопцу. Умирающий уже не мог ни видеть его, ни слышать. Горько стало Иванову. Ему показалось, что он разгадал последние мысли Отченашенко и думал то же, что думал хлопец, теряя сознание навсегда. Механик снял кожаный картуз. Сзади кто-то неслышно подошел к нему, окликнул. Механик обернулся. Перед ним, приподняв узкие плечи, стоял Макар Курочка.

— Гришка, умирая, попа звал… Наказал передать тебе, что это он убил Ольгу и столкнул ее в пустой колодец в ревкомовском дворе. Слезно молил поховать ее рядом с ним на цвинтаре, с певчими и хоругвями… — Издевательски Макар Курочка добавил: — Я думаю — надо уважить покойника, зарыть их вместе.

Механик Иванов хоронил Ольгу. Гроб стоял в маленькой комнатенке Отченашенко. Единственное окно было занавешено фартуком сапожника, в сумеречной темноте горела красная лампада, освещая строгое лицо божьей матери; потрескивали свечи в руках баб, и, хотя Иванов отказался от услуг отца Пафнутия, в хате приторно пахло ладаном. Взятые в церкви носилки вынесли с открытым гробом Убийбатько, Плющ, Балайда, старший сын Отченашенко и пристроившийся к ним Макар Курочка.

Первыми, как ближайшие родственники покойницы, взяв друг друга под руки, шли за гробом подавленные горем механик, дед Семен и Лукашка. За ними, поднимая ногами пыль, брели жители села. Впереди — одетые во все темное старухи, потом — бабы с младенцами на руках, еще дальше — девчата и парубки (они шутили и даже щипались) и наконец — красногвардейцы с непокрытыми головами и при оружии, взятом из казачьего эшелона. Так уже было заведено в Куприеве: на свадьбы и похороны сходились все жители села.

Механик объявил, что хоронит свою жену. И потому красногвардейцы, как подчиненные, вызвались провожать гроб, хоть он и не просил их об этом.

Сквозь слезы Лука не отрываясь глядел на красивую, словно из воска вылепленную голову матери. Ему хотелось насмотреться на нее на всю жизнь. И было обидно и больно, что он так и не приласкал ее ни разу, не сказал того, что думал о ней во время долгой их разлуки.

В первый раз он почувствовал, как мать близка и дорога ему.

«Почему я не сказал ей этого?» — мучился он, и, если бы его крепко не держали под руки дед и отец, бросился бы на дорогу, лицом в пыль, и зарыдал бы во всю силу. Он не мог поверить, что вот эту красавицу, словно уснувшую в гробу, избивал Гришка Брова, потом целовал ее и наконец убил как зверь.

— Папа, за что ее убили, что она сделала плохого людям? — спросил он отца.

И отец первый раз в жизни не смог ответить ему.

А Лука все думал и думал. Неразрешимые вопросы встали перед ним. В детстве он много наслышался от взрослых о загробной жизни. Взрослые с малых лет прививали любовь к богу и страх перед ним; он верил, что бог все знает, все видит и слышит — и стоит сделать что-либо дурное, украсть, обмануть или солгать, всемогущий бог рано или поздно обязательно накажет.

С годами отец исподволь, осторожно разуверил его в существовании бога. Но может быть, отец ошибался и загробный мир все-таки существует? А если существует, то Лука обязательно встретится с матерью в новой жизни. Обрадуется ли она ему и что скажет при встрече?

Хоронили Ольгу без священника, без хоругвей и певчих. Это были первые гражданские похороны в селе.

— Ховают, как самовбивцу, — свистящим голосом говорила опухшая от водянки мать Курочки, поминутно с неприятным любопытством поглядывая на Луку.

Кто-то из молодежи резонно ответил:

— Ишло раньше на попа и с живого и с мертвого. А теперь не будет идти.

— В хате даже зеркало не завесили.

«Зачем они все это болтают?» — с тоской думал Лукашка, вслушиваясь в гомон людских голосов.

— Надо было ей, сердешной, бросить его, басурмана, и опять сойтись с механиком. Нету ближе человека, как первый муж. Его завсегда всем сердцем помнишь.

— Хорошая была женщина, царство ей небесное. Бывало, приду за щеткой для крейды или за тестом для опары — никогда не откажет.

— И поминок, говорят, никаких не будет. Какие же это похороны без пирогов?

Привычный, столетиями сложившийся порядок впервые был нарушен. Гроб несли до самого кладбища открытым.

Когда его выносили из хаты, старик Отченашенко положил в возглавие сухие колосья пшеницы, и стайка воробьев, забавляя детей, кружилась над открытым лицом покойницы; отважные маленькие птахи воровато клевали зерна.

Процессия доплелась до бедного, окруженного чахлым ракитником кладбища и спугнула пасущихся на могилах коз.

У прохладной ямы, выкопанной под высокой раиной, поставили носилки; люди вопросительно взглянули на механика, не зная, что делать дальше. Похоронами всегда распоряжался священник; помахивая кадилом, он тянул «вечную память», и люди под эти знакомые всем слова опускали на рушниках гроб в сырую яму.

— Что ж вы? Действуйте, как полагается, — ответил Иванов на немой вопрос Убийбатько. И тут же впервые сознался: — Тяжело мне. Вместо сердца — холодный камень в груди… Холодный, а жжет.