На середине пруда лед, истерзанный сапогами дерущихся, почернел, все чаще кропили его кровавые пятна плевков. Солнце начало опускаться за белую оцинкованную крышу скотобоен, обливая ее золотым светом. А драка все продолжалась, и ни на чьей стороне не было перевеса. Совсем близко от себя Лука увидел знаменитых на весь город кулачных бойцов по прозвищу «Полтора Ивана» и «Лошадиный папа». Дрались они лихо, но бестолково. Полтора Ивана — непомерно высокий верзила — шел слева направо, точно косарь, взмахивая длинной рукой; все избегали встречи с ним один на один, и он шел, охрипшим голосом выкрикивая все те же слова:

— Кому в гроб охота лечь, подходи, эй, эй, навались!

Лицо его, исполосованное старыми шрамами, открытый рот с выбитыми зубами и непомерно большие волосатые руки с пудовыми кулаками внушали страх, смешанный с отвращением.

Лука с восторгом наблюдал победоносное шествие силача, он видел, как трусливо выпадал из стенки тот, против кого появлялся Полтора Ивана. Наконец верзила дошел до Яши Аносова. Лука обмер: неужели и Яша уклонится от схватки?

Увидев перед собой бойца, уставившегося на него, Полтора Ивана в удивлении остановился.

— Смерти захотел? — спросил он Якова.

Но тот, не отвечая, повернулся к нему широкой спиной, охватил руками его шею, ухнул и перебросил через свою голову с такой невероятной силой, что Полтора Ивана, крякнув, недвижно распластался на льду.

Не сразу смог подняться Полтора Ивана, с трудом уперся он локтями о лед, лицо его посинело, на побледневших губах появилась розоватая пена.

— Ловок ты, каналья, хитростью взял…

— Хитрость ловчее силы, — согласился Яша.

И тут зазевавшегося Луку огрели кулаком в висок. Перед ним закачалось потемневшее небо, одинокая звезда на нем, кровавая полоса заката, серые, непомерно большие султаны на тоненьких камышах, обрамляющих пруд. Язык мальчика стал сухим, голова наполнилась шумом. Теряя сознание, он услышал, как с высокого берега закричали:

— Селедки, фараоны едут!..

Стражники не решались въехать на лед верхом, спешились. Выхватив тонкие, розоватые в закате шашки, они бросились на середину озера. Смешавшись, дерущиеся беспорядочно отступили на противоположный берег. Впереди всех бежал разгоряченный скопец. Он с треском сорвал доску забора, в два рывка — от себя и к себе — вырвал из земли полуторасаженную жердь, высоко поднял ее над взлохмаченной головой и уверенно пошел на стражников.

— Ах, подлюги, поиграть не дадут народу!..

Увидев идущего на них тяжелого мужика с огромной дубиной, стражники остановились, опустив шашки, с минуту постояли в нерешительности, повернулись и, как бы сговорившись, бросились бежать к лошадям. Но лошадьми уже завладела толпа. Раздались крики, смех, буйный свист, народ двинулся на лед. Стражников помяли, посрывали с них погоны, порвали шнуры, поломали шашки.

Завидев стражников, Степан благоразумно ушел, отыскал на заводе механика, избегая его взгляда, равнодушно сказал:

— Луку твоего на кулачках убили, лежит на льду. Ты бы сходил за ним.

Не ответив ни слова, без фуражки, не накинув даже куртки, Иванов кинулся к пруду. До него вдруг дошел страшный смысл того, что сказал Степан.

Но самообладание быстро вернулось к нему. Он заставил себя не думать о том, что его ждет. Лука лежал посреди пруда. Под него подстелили сухой камыш, маленькое тело накрыли оторванной полой овчинного кожуха. Избитый мальчик был жив. Рубаха на нем вся изодрана, глаз затек, в лице, освещенном взошедшей луной, ни кровинки.

— Жив, сынок? — ласково спросил механик.

Из глаз мальчика покатились крупные слезы.

Как-то на утилизационный завод к Степану Скуратову приехал знакомый приказчик купца Сенина, торговавшего в Чарусе мукой. Приказчик сделал заманчивое предложение — продать ему пятьдесят мешков пшеницы. Невзвешенная пшеница лежала навалом на хуторе у Федорца, в каморе и клуне, и никто в семье не знал, сколько там набралось пудов. Степан, сторговался, получил задаток и велел в субботу выслать ломовиков на хутор Федорцов.

Вечером за ужином он сказал тестю, как о деле уже решенном, что выгодно продал пшеницу.

— Кто тебя просил, окаянного, торговать чужим добром? — с глухим раздражением спросил Назар Гаврилович и в сердцах швырнул деревянную ложку на стол. Мохнатые, похожие на гусениц, брови старика зашевелились, будто живые.

— Как это понимать — чужим добром? Разве пшеница вам одному принадлежит? А я здесь кто такой? — вызывающе спросил Степан, во весь рост поднимаясь за столом.

Старик уже давно раздражал его своей несговорчивостью, придирчивостью, неудержным властолюбием. Ссора пришлась кстати — давно пора раз и навсегда поставить старика на место. Как-то случайно Степан услышал — Назар Гаврилович говорил о нем сыну Ильку:

— Лихого человека пустили мы в дом. Пока не поздно, надо гнать в три шеи.

— Выгнать никогда не поздно, — ответил Илько.

Этот разговор запомнился мстительному Степану, и он еще тогда подумал: «Ладно, поживем — увидим, кто кого выставит за дверь».

— Вот что, хлопец, — продолжал старик. — Я уже давно примечаю — корчишь ты из себя тут хозяина. Так вот, хочу вдолбить в твою дурацкую башку: хозяин на хуторе один — я! Понял?

— А я кто же здесь, по-вашему? — в упор спросил Скуратов, с силой втягивая в ноздри воздух.

— Кто ты? — Старик помедлил, подыскивая слова пообидней и побольней. — Приймак! Живешь у меня в приймах.

— Приймак — батрак. Так, выходит?

— Выходит, так, — согласился старик, вытирая рушником малиновые губы.

— Глупости вы говорите, папаша. Я ваш зять, держу за собой вашу дочку. Обвенчались мы на глазах у всего села. Взял ее без приданого, а она имеет право на одну треть всей вашей земли и капиталов. Я все законы Российской империи знаю назубок.

— Нет такого закона, чтобы бабы наследовали вопреки моему желанию.

— В любой день мы с нею можем выделиться из вашего двора. И Илько, если захочет, выделится, и Микола.

— Так вот ты куда гнешь! Богатством моим хочешь завладать. Одним глотком хочешь сцапать все, что я десятками годов копил по копейке. Так знай — не бывать этому, пока я жив. А проживу я лет девяносто. Дед у меня сто лет топтал землю, а я весь в деда, как Мафусаил. Одарка! — прикрикнул старик на красную от волнения дочку. — Достань мне из погреба холодного квасу.

Одарка внесла кувшин с хлебным квасом и два стакана — один отцу, другой мужу, — поставила на стол, бросила испуганный взгляд на Степана, поклонилась и вышла. Старик схватил кувшин и, проливая квас на бороду, стал пить.

Степан сдержался, глаза его потемнели. Спорить дальше с норовистым стариком сейчас было бесполезно.

Он, конечно, и не догадывался, что его, здорового и сильного, вооруженного пятизарядным ружьем, старик держит при себе как охранника и в любое время не постесняется выгнать. Многие мужики на хуторе давно уже грозились переломить хребет старому Федорцу. Весной кто-то поджег клуню, но пожар вовремя заметили и загасили. Потом загубили цепную собаку — сунули в кусок хлеба иголку.

В субботу за пшеницей приехали три пароконные подводы от купца Сенина. Встречать их вышел Назар Гаврилович и, лишнего слова не говоря, велел тут же ни с чем отправляться назад. Приказчик принялся ругаться. Пришлось Степану при старике вернуть задаток — две радужные катеринки, сложенные в восемь раз и согревшиеся на его животе, в жилетном кармашке.

Когда ломовики, чертыхаясь, уехали, старик Федорец накинулся на Степана:

— Дурак, кто же хлеб сбывает осенью! Его весной продавать надо, в марте или апреле, когда цена на него прыгает под потолок. А по всему видно — весной в России почнется голод. Так что пшеничку треба не только попридерживать, но и скупить у соседей, прибрать к своим рукам. Не тряси яблоко, покуда зелено: поспеет — само свалится. Я вот толковал с Иваном Даниловичем Аксеновым, говорит, что к ним на обоз просятся в парашники мужики с Александровского уезда. Каждый день приходят. Значит, дела там поганые. Ты бы съездил в Александровск. Это недалеко — верст сто, не больше, будет. Разузнай, як там живет народ. Я думаю скупить у них все зерно, а весной продам тем же мужикам, у которых купил, они мне за него всю землю потом отдадут. Хлеб — главная пища человека, и торговать хлебом надо с разумом.