— Нина, радость моя, о чем ты думаешь? — спросил Змиев, растроганный своими мыслями, и, наклонившись, заглянул ей в глаза. Они были ясны, как всегда. И грустны немного.

Она ответила, помедлив:

— О чем я думаю? Я думаю о своей маме… Ты ни разу не спросил меня, жива ли моя мама. А она жила здесь, в Киеве, на Куреневке.

— Жила в Киеве? — удивился Змиев. — А где она теперь?

— Умерла. Совсем недавно. Ее убили. Она простая работница. Ее убили во время восстания арсенальцев и закопали в Мариинском парке, в братской могиле. Поэтому я и в Киев поехала с тобой. Мне нужно поплакать на могиле мамы. Нужно, нужно! Мы не виделись четыре года. Так вышло. Я могла помогать ей — и не помогала. Могла спасти — и не спасла. Так вышло. Я дочь простой, совсем простой женщины, и ты не знал этого. Тебе это неинтересно, Кирилл?

Они подошли к памятнику. Железный Владимир Святой держал в руках крест, весь унизанный осколками разбитых электрических лампочек. Недавно эти лампочки светились по ночам, и люди видели в небе горящий крест — как знамение господа бога. Сейчас лампочки разбиты, и князь Владимир молчаливо кутается в свою металлическую ризу.

— Хорошее место. Как далеко отсюда видно!

На черном пьедестале памятника белело объявление. Змиев подошел ближе. Это был третий универсал Центральной рады, объявлявший об учреждении Украинской народной республики и о предстоящих выборах в Украинское учредительное собрание. Универсал обещал народу ликвидацию помещичьей собственности, восьмичасовой рабочий день, рабочий контроль.

В пояснительной инструкции к универсалу, наклеенной ниже, было написано, что вопрос о земле окончательно решит Украинское учредительное собрание. Тут же висел приказ Генерального секретариата рады, под страхом смерти запрещающий крестьянам отбирать у помещиков землю.

Есть еще в России сила, на которую может опереться Змиев!

— Третий универсал, — сказала балерина, искренне недоумевая. — А разве был первый?

— Был, конечно. В нем были изложены требования автономии Украины и установления должности украинского комиссара при Временном правительстве. Здешние деятели намечали на этот пост меня.

Кутаясь в шубу с бобровым воротником, мимо прошел господин с заячьей губой. Он узнал Змиева и небрежно кивнул ему своей седеющей бородой.

— Кто это? — спросила Нина.

— Пан Браницкий. Двести пятьдесят тысяч десятин на правобережье, — с нескрываемым уважением ответил Змиев. — Польские земельные магнаты, все эти Потоцкие, Сабанские, Сангушки, Грохольские, слетелись сюда, как черные вороны.

Нина собрала со скамейки снег, скатала снежок и с озорством, которое он так любил в ней, запустила в Кирилла Георгиевича. Она была так мила, так непосредственна! Давно он не видел ее такой оживленной. Она была сейчас как в первую пору их любви.

— Нина, родная моя девочка, ты должна уехать за границу, я смертельно боюсь за тебя, — сказал Кирилл Георгиевич неожиданно для себя самого.

— А ты? — Нина высоко подняла тонкие, словно нарисованные брови.

— Я должен остаться здесь. Здесь мои земли, заводы, мои деньги. Здесь могилы моих родителей. Я должен продолжать борьбу за великую Россию и за тебя, моя Нина. Должен сознаться — из ложного патриотизма я вел себя как дурак. Все мои деньги заморожены в русских банках, сейфы вскрыты. Я еще не свел счеты с большевиками.

Держась за руки, как дети, они вышли на занесенную снегом площадь, к памятнику Богдану Хмельницкому; железной рукой Богдан осадил железного коня и колючей булавой указывал на Москву.

В санях, запряженных рысаками под вязаной сеткой, в сопровождении конвоя промчался Петлюра. Он был в синем жупане и в лихо заломленной на затылок смушковой папахе. Узнав Змиева, Петлюра приказал остановить дымящихся лошадей.

— Кирилл Георгиевич! — откровенно и бесцеремонно разглядывая балерину, с наигрышем в голосе воскликнул Петлюра. — Нашего полку прибыло…

— Знакомьтесь. — Змиев холодно представил Петлюру Нине: — Военный министр Симон Петлюра.

Петлюра все так же наигранно крикнул ему:

— Ну, какие у тебя планы?

— Милостью большевиков не у дел… Вот приехал к тебе.

— Всем, кто против узурпаторов власти и временщиков, мы открываем братские объятия. — Петлюра взглянул на памятник. — Богдан потерял голову Украины, ноги ее загубил Мазепа. Приходится нам поправлять историю… Вы сейчас куда?

— В «Континенталь», — ответила Нина, с чисто женским откровенным любопытством разглядывая военного министра.

— Садитесь, подвезу… Но вот беда: в санях у меня только одно место… Не обессудь, Кирилл. — Петлюра усадил Нину Белоножко рядом с собой, запахнул меховой полостью ее божественные ножки. — Здесь недалеко, Кирилл, я тебя подожду в гостинице, мы поговорим.

Сани быстро умчались.

Слухи об Октябрьской революции, просочившиеся в село Куприево, наглядно подтвердил Лукашка, захвативший с собой «Декрет о земле», подписанный Лениным.

Внимательно выслушав внука, дед Семен сказал:

— Видать, и золотые удила коню не милы.

Говорил дед приятным тенорком, всегда утешительно, примиряюще. Как и надлежит слепцам, любил поговорки и знал их бесчисленное множество. Лицо у него было и благостное и в то же время решительное.

Второй революции дед обрадовался сильно. Сидя под божницей на лавке, играя выводком котят в решете, он рассказывал Луке: в селе пятнадцать кулаков, и у них в три раза больше земли, чем у трехсот бедняцких дворов. Он без умолку, словно о чуде каком, тараторил о земле, вкладывая в свои рассуждения много чувства. А под конец сознался:

— Что у кого болит, тот о том и говорит. А декрет, что ты привез, надо повесить в расправе. Пускай все его читают.

О земле толковало все село — и бедные и богатые. Говорили много, и все по-разному, каждый свое. Все эти споры и пересуды о земле вселяли в бедняков надежду. Прислушиваясь к людским толкам, Лука понял, что село разбилось на два враждебных лагеря; вот-вот сшибутся и начнут лютую драку не на жизнь, а на смерть.

И Лука рассказывал все, что знал о декретах советского правительства, о национализации банков, заводов, железных дорог — обо всем, что слышал и видел в Чарусе.

Рассказывая это крестьянам, мальчик вырастал в собственных глазах, чувствовал себя взрослым.

— Ждите, — говорил он убедительно, — большевики скоро будут тут. И поровну для всех поделят помещичью и кулацкую землю.

— Важко ждать, як ничего не видать, — отвечали ему.

— Бедным и на том свити на панов робыть; паны будут в котле кипеть, а бедным — дрова носить.

И все-таки надеялись, ждали.

Вечером, когда мать, все переделав по хозяйству, с грустным видом садилась за шитье, Лука украдкой присматривался к ней. Одевалась она хорошо, просто и ловко, в меру была умна и красива, но мальчик замечал какое-то беспокойство в ее полускрытых ресницами голубых, как и у него, глазах. Как-то он спросил ее:

— А где же муж твой?

Она вздрогнула.

— Хозяин мой в уезде. Насчет революции поехал дознаваться, справки наводит у знающих людей.

Дед Семен добавил:

— Вместе со свекром поехал. С отцом своим, стало быть. А то бы я и не заглянул сюда, не люблю богатеев. Боятся они революции. Жили промеж собой, как волк с собакой, а вот как до смуты дошло, поехали вместе. Испугались.

Мать оглянулась на окно, негромко проговорила:

— Абы волк заодно был с собакой, то людям и жизни бы не было.

Поднялась, покраснела и, видимо сделав над собой усилие, милым грудным голосом решительно попросила:

— Ну, рассказывай об отце.

И пока Лука говорил, глаза ее, всегда печальные, раскрывались, как два цветка под лучами солнца, и слеза, навернувшаяся на левый глаз, радужная и прозрачная, была словно капелька утренней росы.

Рассказ Луки мать слушала страдальчески морщась; стараясь удержать слезы, комкала пальцами материю и часто подносила ее к глазам.

— Значит, хороший он человек? — спросила она, когда он закончил. — У нее было чувство неловкости, как это всегда случается после серьезного душевного разговора.