— И как только матери доложить? Забили людей трясця его разберет где. Может, и собаки давно растащили, — пробормотал сапожник.

Лука не мог есть, лишился сна. Подолгу просиживал он на крутом берегу ставка, всматриваясь в бледно-зеленое, будто ковыльный перелив, вечернее небо, над которым вспыхивали далекие, едва уловимые взглядом зарницы орудийных сполохов.

Слезы, казалось, выжгли его синие глаза, они приняли оттенок серого дымка. Как и у каждого на изломе жизни, когда детство переходит в юность, а юность в возмужалость, у Луки неуловимо менялся цвет глаз: живость взгляда не исчезла, но какой-то металлический блеск появился в глазах, все меньше оставалось в них нежной лазури.

Через несколько дней на станцию, тяжело урча на стрелках, притащился неуклюжий бронепоезд «Мировая революция». Поблескивая узором царапин и вмятин, поезд стоял долго, а ночами далеко выбрасывал лучи прожекторов.

Одиноко толкался Лука между красногвардейцами, с наслаждением ощупывал броню вагонов, разглядывал вытатуированные на ней пулями причудливые рисунки. Он ни о чем не спрашивал и только надеялся услышать хоть слово об отце. Робкая надежда ожила у него в сердце, и он снова поверил, что отец его жив, и они встретятся.

Из вагона вылез красногвардеец, окликнул Луку:

— Эй ты, дружок, поди-ка сюда!

Лука подошел, широко раскрытыми глазами уставился в черное лицо матроса.

— Что у вас в селе, махновщина? Нас, наверно, с потрохами готовы съесть.

Закусив губу, смотрел Лука, как бездумная малая птаха таскала тополиный пух в темное орудийное жерло.

— А отец твой с кем водится, с бандитами? — строго спросил матрос.

— Разве ты не знаешь моего отца, большевистского комиссара Иванова? Его, говорят, убили кадеты! — давясь слезами, выкрикнул мальчик и по бесстрастному лицу матроса понял, что тот ничего не слышал об Иванове. Кровная обида проснулась в мальчике, он был убежден, что его отца знает вся Украина.

Матрос поймал горячую, дрожащую руку Луки.

— А ты не заливаешь? А мамка твоя где?

— Нет у меня матери.

Страдальческое выражение на детском лице произвело впечатление на красноармейца.

— Вот что, браток, надо тебя к делу приставить. Пойдем к Рашпилю, нашему комиссару. Он любит таких ершистых.

В вагоне, просматривая приказы, напечатанные на оберточной бумаге, и подперев рукой щеку, побитую оспой, сидел Никанор, старый знакомый Луки по утилизационному заводу. На фронте его прозвали Рашпилем. Лука сразу узнал Никанора. И верно, лицо его напоминало рашпиль. Никанор тоже узнал мальчишку, обрадовался.

— Вот где свидеться привелось! Садись, рассказывай о себе. Где отец?

Лука скупо поведал о своей жизни, о гибели отца.

— Да, может, он еще и не погиб. На войне часто бывает так — считаем человека убитым, а он вдруг объявится целехонек, да еще издевается над смертью.

Эти слова ободрили мальчика.

— Ну, а вы, дядя Никанор, как живете?

— Как видишь, назначили комиссаром… Командую хорошими, преданными советской власти людьми. Бронепоезд наш соорудили на Паровозном заводе в Чарусе, и в команде его много рабочих с завода, твоих земляков. Даже Гладилин — помнишь его? — служит у нас. Про Чарусу ничего не слыхал? Как Даша? Оторвался я от них совсем, даже письма написать некогда. Да и дойдет ли в такое беспокойное время письмо?

— Про Дашу не знаю, а вот Степку Скуратова видал, он у гайдамаков, ходит разряженный, как индюк.

Никанор рассмеялся.

— Тамбовский кацап подделался под щирого украинца. Вот это перевертень!

— Вы не смейтесь… Он деда моего приказал расстрелять, и гайдамаки его убили. На моих глазах.

— Ах, вражина клятый! Я давно, еще на утилизационном заводе, не доверял ему. Ну что ж, раз он у гайдамаков, не миновать нам встретиться. Уже лежит где-то отлитая для него пуля… Но как же мне с тобой быть, куда определить тебя?

— Возьмите меня на броневик! Хоть помощником кочегара.

— На каком расстоянии от нас вон то дерево? — спросил Рашпиль, указывая Лукашке на обожженный молнией пирамидальный тополь со сломанной верхушкой.

— С версту, наверное, будет, — неопределенно ответил Лука, пожимая плечами.

— А точнее?

— Четыреста саженей, — уверенно ответил мальчик.

— Правильно! Глазомер у тебя есть. Сделаю я тебя пулеметчиком. Дело это не тяжелое, но почетное. Все красноармейцы просятся в пулеметчики. С пулемета в бою можно положить целую вражескую роту.

— Спасибо вам, дядя Никанор.

— За что ж благодарить? В рабочем классе издавна так повелось: сыновья продолжают дело своих отцов. И должен ты отомстить за батька. Оставайся на бронепоезде, я отдам приказ занести тебя в список личного состава, поставить на вещевое, пайковое и котловое довольствие. «Максим», брат, понятливая машина, ребята обучат тебя, как обращаться с нею: Пойдем, познакомлю тебя с этой штучкой.

Вдвоем поднялись они в боевую рубку, где стоял станковый пулемет системы «Максим», образца 1910 года. Рашпиль умело снял пулемет со станка, со вкусом и знанием дела объяснил его устройство. Начал с более простых деталей, рассказал о назначении каждой из них, об их взаимосвязи.

— Вот это ствол, это рама с мотылем, шатуном, рукояткой барабана и цепочкой, а вот замок — сердце пулемета. Ну, а это кожух. Слово-то понятливое. В кожухе помещаются ствол, пароотводная трубка и охлаждающая жидкость.

Лука слушал внимательно. Это был самый интересный урок в его жизни.

Рашпиля позвали, и он ушел, пообещав прислать пулеметчика, который научит Луку стрелять.

Вскоре явился пожилой длиннотелый красноармеец в чистом, аккуратно пригнанном обмундировании. Шутливо отрапортовал:

— Фамилия моя Баулин, комиссар приказал обучить тебя, шпингалета, пулеметному делу и на это время состоять при твоем пулемете вторым номером. Пока время есть, давай учиться, ума-разума набираться. Мне и самому не мешает повторить всю эту премудрость. Дело тонкое, хитрое, требует ума и выдержки. Это тебе не винтовка, хоть ты, надо полагать, и из винтовки стрелять не умеешь. Боевая скорострельность пулемета — триста выстрелов в минуту. Понимаешь, если стрелять без промаха, за минуту можно отправить на тот свет триста кадетов! Начнем с азов, сегодня урок на тему: «Устройство «максима». Покажу я тебе работу частей и механизмов пулемета. Завтра проведем второй урок: «Нарушение нормальной работы пулемета». И так каждый день будешь узнавать что-нибудь новое… Сказывай: вот это что? — спросил Баулин, положив руку на прицельное приспособление и щуря свои карие насмешливые глаза в легких крапинках.

— Дядя Никанор говорил — прицельное приспособление.

— Правильно! А для чего оно сдалось?

— Наверное, для наводки пулемета на цель, — догадался мальчик.

— Верно!

Долго и терпеливо объяснял Баулин устройство прицельного приспособления и его отдельных деталей — мушки, прицела, стойки, прицельной планки, хомутика, целика, маховичка, тормоза. Он с закрытыми глазами мог ловко разобрать и собрать машину.

Баулин принадлежал к тому сорту рабочих, которые любят учить своих подручных. Слушая, как он складно и понятно объясняет, Лука спросил:

— Дядя, вы до войны учителем были?

— Что ты, дорогой! Токарь я с завода «Ленгензипен». Но, если хочешь, и учитель тоже: обучил токарному ремеслу не одного парнишку. Учитель — самая главная должность на земле, вторая — доктор, ну а третья, пожалуй, инженер. Когда победит советская власть, то будет им самое большое жалованье платить.

За неделю напряженного учения, измотавшего неутомимого Баулина, Лука, страшась и каждый день ожидая боя, научился стрелять, наблюдать за местностью. Он умел теперь выбирать цели и определять расстояние до них. Конечно, он сознавал, что еще много ему предстоит осилить, прежде чем стать настоящим пулеметчиком: надо отработать стрельбу поверх своих наступающих солдат, стрельбу по целям — внезапно появляющимся, быстро скрывающимся и двигающимся, научиться бить по самолетам и танкам. Баулин сказал, что все это придет само собой, в опыте боев. Бой для солдата — самая главная школа.