Пятнадцатого декабря после сдачи Харькова, как всегда, в двадцать три часа Деникин принялся за просмотр документов, накопившихся за день.

Он прочел ежедневную сводку контрразведки. В ней подробно сообщалось о действиях большевистских подпольных групп в городах каменноугольного бассейна, через которые предстояло отступать.

— «Почти во всех депо железнодорожники умышленно портят паровозы. На перегонах Славянск — Краматорск и Межевая — Гришино машинисты пустили под откос два воинских эшелона…» — вслух читал Деникин.

Сняв с крупного носа очки, он сунул их в футляр, приказал узлу связи соединить его с начальником контрразведки, отрывисто проговорил:

— Каждого десятого из задержанных железнодорожников вешайте на телеграфных столбах вдоль железнодорожного полотна. Надеюсь, вы меня поняли?

Возле донесения лежало пахнущее знакомыми духами письмо от жены из Константинополя. Он неторопливо разорвал конверт, быстро перечитал два листка, исписанных мелким, бережным почерком. Это тоже было донесение. Описав распорядок своей жизни, жена спрашивала, что ей делать. Они подробно обдумали свою предстоящую встречу в Москве, и вдруг совсем неожиданно турецкие газеты начали печатать ужасные известия из России.

«Можно ли верить всему этому нелепому вздору?» — спрашивала жена.

Деникин выдвинул ящик письменного стола, достал подарок жены — колоду карт с золотым ободком, вытащил на счастье карту. Оказалось — пиковая дама, ведьма. Он вытащил вторую — пиковый туз. Вытащил третью — трефовый валет, чем-то похожий на адъютанта Гнилорыбова, самого порядочного офицера его свиты.

И в эту минуту штабс-капитан Гнилорыбов вошел в салон-вагон, устало прислонился к косяку двери. Гнилорыбов был молод, он недавно сменил князя Лобанова-Ростовского, раненного в грудь. Главнокомандующий вопросительно посмотрел на адъютанта.

— Ваше превосходительство, я пришел проститься с вами… Решение принято. Я пущу себе пулю в висок… Белое дело безнадежно… — Привычным движением он собрал колоду карт, напомнившую пачку денег.

Прозвонил телефон. Главнокомандующий снял трубку.

— Как, Полтава сдана?

Деникин, красный и потный, побелел. Положив трубку и беспомощно разводя пухлыми руками, он сказал взволнованно:

— Илюша, я не знаю, что заставило вас прийти к столь необдуманному и, простите меня, малодушному решению. Ваша матушка поручила вас мне.

— Разрешите мне говорить с вами откровенно, ваше превосходительство, — проговорил Гнилорыбов, опираясь спиной о стенку вагона. Он был мертвенно бледен, и губы у него были синие. — В ваших планах возрождения великой России вы упустили из виду мужика. Изменение царских законов землепользования стало экономической необходимостью. Этих изменений требует народ, а вы, ваше превосходительство, земельную проблему решаете так, что у семисот помещиков земли снова будет втрое больше, чем у шестисот тысяч богатых крестьян. Я подчеркиваю — богатых… Я ведь слышал вашу речь на Особом совещании.

— Глупости, Илюша, все это вы вычитали у Ленина, — прервал адъютанта Деникин.

Гнилорыбов бросил на стол, застланный картой России, перчатки. При слабом освещении они вызывали на память худые кисти рук матушки адъютанта, далекой обедневшей родственницы Деникина.

— Антон Иванович, простите меня. Вы говорите — я вычитал это у Ленина. Нет, Ленина я не читал. Но я знаю: у красных есть земной бог — Маркс. А у нас — только царь небесный. Красная Армия имеет опору в населении. А мы на кого опираемся? На бестелесных ангелов и угодников божиих? — Гнилорыбов поднял руки к лицу и сухо, без слез, разрыдался.

Главнокомандующий взял со стола флакон одеколона «Ветка сирени» и смочил им свои седые, коротко подстриженные виски. Взгляд его упал на зеркало. В неверном свете золотой погон его казался зеленым, словно покрытым плесенью, — это было дурное предзнаменование, тлен гибели уже тронул его армию.

Гнилорыбов повторил сквозь рыдания:

— Единая, неделимая! Инородцы не идут с нами. И это все, что мы противопоставили большевистской «Декларации прав народов России». Туполобый консерватизм в земельном вопросе породил партизанщину в тылу, расшатавшую фронт. Полюбуйтесь-ка на последнюю сводку, Антон Иванович, — адъютант вытащил из кармана гимнастерки листок бумаги, сложенный вчетверо. — Во всех крупных городах нашего тыла действуют подпольные большевистские организации. Они срывают нормальную работу транспорта и промышленности, объединяют многочисленные отряды партизан… Нужно было отказаться от царского знамени и этих вот ненавистных народу погон, национализировать землю, нужно было выдвинуть проект сельского хозяйства на американский манер… Союз рабочих и крестьян… Что мы противопоставили этой силе?

Деникин нервно прошелся из одного конца вагона в другой. Сдали нервы у этого мальчишки! Деникину стало не по себе. Он избегал алкоголя из-за болезни почек, но сейчас позвонил официанту и велел принести бутылку розового массандровского муската. Подойдя к окну, он отдернул бархатную портьеру. Поезд Ставки, как щепку, попавшую в поток взбаламученной воды, неудержимо несло на юг, к морю. За окном проносились разрушенные постройки, мелькали военные ценности, оставляемые противнику: ящики со снарядами, пушки, грузовики. На перронах, обметанных снегом, валялись неубранные трупы сыпнотифозных. Сотни недавно преданных ему людей глазами, полными ненависти, провожали его блистательный поезд.

Деникин выпил бокал вина, вызвал дежурного офицера.

— Гнилорыбова под арест! Предать полевому суду! Такие мерзавцы не заслуживают милосердия.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, — сказал Гнилорыбов, отстегнул саблю и положил ее на стол. — Я четыре года сидел в сырых окопах. Для честного человека это хорошая школа. Людям осточертела война.

Во время стоянки на Лозовой какой-то мальчишка запустил в поезд камень, разбил окно и убежал. Пробоину в стекле заткнули смушковой генеральской папахой.

Деникин рассвирепел, вызвал конвойных, приказал: мальчишку поймать и повесить. Приказ выполнили, но генерал не был уверен, что повесили именно того мальчишку, который разбил окно.

В салон-вагон вошел фатоватый комендант станции, отрапортовал:

— На узле собралось четырнадцать составов с арестованными, вывезенными из тюрем оставленных нами городов. Эти составы мешают продвижению войск… Что прикажете делать с ними?

— Что делать, что делать! Самостоятельно ничего не можете решить. Составы загнать в тупики, арестованных расстрелять из пулеметов.

— В вагонах есть женщины и дети…

— Расстрелять женщин и детей!

— Среди них беременные женщины…

— Вы еще долго будете меня мучить?

Вечером Деникин поинтересовался судьбой Гнилорыбова. Полевой суд приговорил его к расстрелу.

Генерал постучал пальцами по столу, сказал:

— Пошлите матери Гнилорыбова извещение, что сын ее пал смертью героя на поле брани.

Деникин вернулся в Таганрог, в свою Ставку. Здесь все смешалось: Особое совещание, военные миссии иностранных держав, дивизии и полки. В армии царил хаос, все линии управления спутались. Невозможно стало руководить событиями. Поражения на фронте следовали одно за другим. Красные войска словно преобразились: войной люди были сыты по горло; они рвались разом покончить с белыми, мешавшими им вернуться домой, к женам и земле, которую советская власть отдавала крестьянам. Соглашательские партии — меньшевики и эсеры потеряли всякий авторитет в глазах народа. Это было полное их банкротство. Самый энергичный человек среди генералитета белой армии — барон Врангель без разрешения Деникина покинул войска.

Разбитая белая армия, в тело которой красные вогнали клинья своих частей, беспорядочно отступала в разных направлениях. Казачьи армии и Добровольческий корпус генерала Кутепова с линии Орел — Воронеж — Царицын отходили на Донбасс. Часть войск под командованием генерала Слащова держалась крымского направления. Группы генералов Драгомирова и Шиллинга отходили в сторону Киева и Одессы. Все эти генералы завидовали первенствующей роли Деникина и ненавидели его, считая виновником своих поражений и бед. Он знал, что правительства Антанты тоже разочарованы в нем и ищут подходящую кандидатуру на его пост. Ходили упорные слухи, что они уже ведут соответствующие переговоры с Петром Николаевичем Врангелем. Пора было уходить со сцены самому.