– Он сильно пострадал в результате ДТП? Идёт на поправку? – задаю вопросы пулемётной очередью.

Галина Юрьевна по-прежнему молчит, и я, глядя на её взволнованное лицо, начинаю нервничать всё больше.

– Сейчас с ним уже всё в порядке, верно? – и голос всё-таки предательски дрогнул.

Женщина тяжко вздыхает. Достаёт из кармана халата хлопковый носовой платок.

– Как вспомню ту ночь, – шмыгает носом, и её руки вдруг начинают трястись. – Чуть не умерла, когда мне позвонили из больницы и сказали, что Максима… сбили на пешеходном переходе…

В груди неприятно колет. Только сейчас, сидя напротив замечаю, как проступили на бледной, сухой коже заломы глубоких морщин. Мать Громова выглядит гораздо старше, чем мне сперва показалось. Худая, измождённая, уставшая...

– Увидела его после реанимации… Поломаный весь, едва живой, – плачет она, с трудом сдерживая рыдания.

Я встаю и в один шаг добираюсь до раковины. На автомате открываю шкафчик, дрожащими пальцами откручиваю кран. Левой рукой смахиваю испарину, выступившую на лбу не то от духоты, не то от волнения.

Ставлю перед Галиной Юрьевной стакан с холодной водой и, продолжаю стоять рядом. Молча рассматриваю тонкий профиль, очерченный завитушками тонких, седых волос.

– Мужа потеряла, а если бы вдруг и сына… Не пережила бы, – рваный выдох, судорожный всхлип.

Опустив голову, сверлю невидящим взглядом чёртовы подсолнухи и чувствую, как внутри медленно поднимается всё то, что я так упорно в себе подавляла…

Имбирный чай мы пьём в полной тишине. Галина Юрьевна постепенно успокаивается. Смотрит в одну точку, и то и дело вздыхает. Тихонько. Горестно и тяжело.

Я же чувствую себя настолько неловко, что впору провалиться под землю. Лишь бы только исчезнуть из этой квартиры.

– Как вы с ребятами узнали про аварию?

Застываю с вымытой чашкой в руке, но тушуюсь всего секунду. Закрываю кран, ставлю перевёрнутую чашку на полотенце.

– Газета, – выдаю первое, что приходит в голову. –  Не так давно вышла статья.

– Да-да, точно, – приговаривает она тихо. – Оленька приносила. Лучше б Максим не читал её… Итак тяжко бедному, а тут на больную мозоль наступили.

– Это вы про олимпиаду? – догадываюсь я.

– Ой, про неё, – снова вздыхает. – Столько лет мечтал попасть в сборную… Ему разве объяснишь сейчас, что это не главное.

– Не главное, – соглашаюсь я.

Подхожу к окну. Оно выходит во внутренний двор. Отсюда хорошо видно ту самую арку, в которой я встретила изрядно напугавшего меня пропоицу.

– Ваша соседка сказала, что сюда приезжают журналисты…

– Да, с недавних пор зачастили, – рассказывает она. – Подробности им подавай. Кто сбил, почему дело не предали огласке.

– И почему? – замираю. Даже дышать перестаю в ожидании её ответа.

– Куда нам связываться с такими людьми…

– Какими такими? – прищурившись, наблюдаю за детьми, играющими на детской площадке, аляпистые конструкции которой смотрятся нелепым ярким пятном на фоне серых, унылых зданий.

– Страшными людьми, Ариночка. Богатыми. Влиятельными, – отзывается она тихо. – Нет правосудия в наши дни, всё решают только деньги.

– Что вы имеете ввиду?

Не знаю, зачем я с таким нездоровым упорством продолжаю развивать эту тему, ведь каждая сказанная ею фраза неприятным чёрным осадком оседает внутри.

– Они могут позволить себе купить всех и всё, – отвечает она задумчиво. – Даже свободу для виновного.

Я через силу сглатываю шершавый комок, вставший в горле. С ужасом осознаю, что от моей решимости не осталось и следа.

Бежать отсюда, не оглядываясь. Вот чего я хочу сейчас. Только бы не слышать всего этого.

– Вон ведь как хитро всё обставили, мол и дочь-то его не причём. Слепая зона там какая-то. И плевать они хотели на то, что жизнь человеку сломали! – возмущается она.

Непроизвольно в защитном жесте обнимаю себя руками. Понимаю, что она просто хочет выговориться, но от этого не легче…

– Страшно-то что? Так ведь и будет его дочь дальше ездить пьяная за рулём, подвергая людей опасности.

– Может, она не была пьяной, – выходит довольно резко, но женщина, кажется, не обращает на это внимания.

– Безнаказанность как она есть, Ариночка.

Хочется кричать, оправдываться. Но я решаю выслушать всё до конца…

– А лечение? – голос предательски плывёт. – Лечение эти люди оплатили?

Кивает и отодвигает пустую чашку.

– Палату отдельную, врачей… организовали быстро. Сама понимаешь, заинтересованы были в том, чтобы Максима с того света вытащить.

Стою и не могу произнести ни слова. Ведь то, что она говорит, в какой-то степени правда. Жалящая, неудобная, неприглядная.

– Виктор этот, её отец, сразу пообещал все расходы по лечению взять на себя. Но Максим строго-настрого запретил брать у них деньги. Уже и адвокат их изворотливый к нему приходил, да только разозлил сына ещё больше.

– Почему вы не воспользовались их предложением? Это ведь глупо, – разворачиваюсь к ней.

– Я сперва сомневалась, но после того, как мне за молчание предложили конверт… а после отказа открыто пригрозили… – переходит на шёпот.

Осекается на полуслове. Боится, что взболтнула лишнего по глупости.

Открыто пригрозили…. Женщине.

Я прекрасно понимала, какими методами действовал Пронин и отец, но отчего-то именно сейчас всё это звучит особенно гадко и страшно.

– Операцию на ноге мы оплатили сбережениями Максима. Штифты, пластины поставили. Да только вот через некоторое время что-то пошло не так. Сына стали беспокоить сильные боли, нога опять отекла и распухла. Врач говорит мол осложнения какие-то и надобно опять ложиться под нож.

Вот значит как… Отец, разумеется, смолчал о том, что Громовы от его помощи отказались. И про осложнения ни слова… Уверял меня, что всё хорошо. Не знает? Или скрывает?

Галина Юрьевна снова плачет, утирая слёзы платком.

Понимаю, что не могу больше здесь находиться. Просто не могу. Слишком тяжело. Меня наша с ней беседа словно наизнанку вывернула.

– Прости, детонька, что я, дура старая, разоткровенничалась, – начинает извиняться она.

– Там продукты, – киваю в сторону бумажного пакета. – Надо в холодильник выложить, пропадёт.

Поднимаю свою сумку и направляюсь к выходу.

– Ой, куда же вы, Ариночка! – Галина Юрьевна семенит следом.

– Мне пора…

– Но как же так, – растерянно наблюдает за тем, как я скидываю тапочки с дурацкими подсолнухами.

Так спешила, что чуть в них не ушла. Идиотка…

– До свиданья, Галина Юрьевна.

– Может, дождались бы уже… – суетливо топчется возле меня она.

– Не могу.

Разворачиваюсь и обхватываю пальцами ручку из холодного металла.

– Мам…

Застываю на месте. Дыхание вмиг перехватывает, а липкий, колючий страх стремительно ползёт вдоль позвоночника к шее. Смыкает невидимые пальцы на моём горле. Душит.

– Ты с кем там? – доносится из-за двери мужской голос.

Не успела... Или…

– Ой, ты проснулся родной?

Скрип дешёвой межкомнатной двери.

Идеальная возможность, чтобы уйти. Этим вечером я услышала достаточно, разве нет?

– Максим, к тебе девочка пришла из института, – слышу, как тараторит в соседней комнате Галина Юрьевна. – Староста группы вроде как.

Какая чушь…

– Я же сказал тебе, что не хочу никого видеть, – недовольно отвечает ей он.

– Максим, ну нельзя так, – она понижает голос. – Неудобно перед девочкой…

Ставлю сумку около допотопного телефонного аппарата и прямо в туфлях отправляюсь туда, где мне точно будут не рады.

Но в конце концов, не ради этого ли я сюда ехала?

Каждый шаг даётся с трудом. Ноги словно в зыбучем песке тонут.

Пульс стремительно учащается. Сердце трепыхается, колотится неистово. Стучит барабанной дробью о рёбра и кажется вот-вот выпрыгнет из груди.

Зажмуриваюсь, ощущая как дрожат от волнения даже ресницы. Приоткрываю дверь шире. Захожу.