В многонаселённом полнометражном (54 минуты) мультфильме «Ключ», созданном Львом Атамановым по оригинальному сценарию Михаила Вольпина, у Сергея Александровича маленькая роль: 2-я голова Змея Горыныча. (Из четырёх возможных, три другие — Анастасия Георгиевская, Владимир Лепко и Анатолий Папанов.)

В «Приключениях Чиполлино» Мартинсон озвучивал властителя королевства — принца Лимона. Если не знать, что фильм 1961 года, можно подумать, что артист пародировал Брежнева.

Завершил год ставший впоследствии популярным среди детворы мультфильм «Впервые на арене» — о слонёнке, мечтающем выступать в цирке. Мартинсон озвучивал пуделя-куплетиста, опытного артиста, свысока поглядывающего на новичка. Демонстрируя тому своё мастерство, он поёт на репетиции такие куплеты:

Можно сказать, по отношению к Мартинсону образ ушлого эстрадника до известной степени был самокритичен. Сергей Александрович очень много выступал на эстраде. И содержание его куплетов тоже не всегда было на должном уровне.

Однажды некий эстрадный драматург, часто обращавшийся к Николаю Смирнову-Сокольскому за советами, попросил его:

— Коля, тебя не затруднит посмотреть моё новое произведение?

Услышав это, Николай Павлович недоумённо вскинул брови:

— Произведение?! Ну, знаешь ли, это у Пушкина и Гоголя произведения. А у нас с тобой — репертуар.

Репертуар Сергея Александровича формировался на основе работ авторов, сотрудничающих с Москонцертом. В 1940-х одним из наиболее активных был юморист Николай Адуев (1895–1950). Правда, особо острая сатира в то время не была в почёте. Критика дозволялась цензурой по пустякам — можно высмеивать медлительных официантов или грубых приёмщиц химчисток. То есть били по мелкоте, значимые фигуры и ситуации оставались неприкасаемыми. Это приходилось учитывать, отделываться простенькими безобидными хохмочками. Раз уж мы, говоря про «Впервые на арене», коснулись «собачьей» темы, продолжим её, приведя в качестве иллюстрации шутку, написанную Адуевым для выступлений Сергея Александровича. Называлась она «Собачий роман».

Далее описывается, что Полкан неожиданно куда-то пропал, и эта самая Амишка сохнет от любви. Она настолько верна своему избраннику, что отвергает ухаживания некоего Трезора. А любимый Полкан, как выясняется, «попал в колбасу». Узнав эту горькую весть, Амишка решает согласиться на поползновения Трезора. Пошла — а тот уже утешился с другой собакой.

Думается, на каком бы скудном юмористическом пайке ни сидели зрители той эпохи, только любовь к популярному киноартисту могла заставить их одобрительно или, по крайней мере, снисходительно принять подобное лакомство.

Обычно Сергей Александрович выступал в сопровождении аккомпаниатора — музыкальная составляющая его программы была весома. Он исполнял куплеты Бони из «Сильвы», романс из «Свадьбы», пел шуточные французские песенки, в частности «Мари Мезон», подражая манере и наряду знаменитого шансонье Мориса Шевалье, большим поклонником которого был. Он даже выступал в таком же канотье. Музыкальные номера Мартинсон, как правило, заканчивал канканом и озорным, можно считать, фирменным свистом. Отвечая на аплодисменты, говорил с прононсом: «Большое русское мерси!»

Скетчи на злобу дня перемежались отрывками из спектаклей. Сцена вранья Хлестакова чередовалась с появлением других знакомых литературных героев, произносивших новые, актуальные тексты. Халтурщик Керосинов рассказывал о своих приключениях, произошедших после выхода фильма «Антон Иванович сердится». Телеграфист Ять, с годами ставший солидным научным сотрудником, делает саркастический обзор западных новаций и высмеивает молодёжь, слепо им подражающую. Вот Сергей Александрович на творческом вечере читает пародии на стихи советских поэтов, а затем играет с партнёрами интермедию о нравах, царящих в «террариуме единомышленников».

Интересным и «живучим» получился монолог «Исповедь негодяя», написанный Адуевым для Сергея Александровича, судя по всему, в 1943-м и с модификациями исполняемый артистом много лет. Здесь Мартинсон выступал в маске порядочного человека, досадующего на то, что его принимают, условно говоря, за прохиндея. Начинается актёрская исповедь так:

«Товарищи! (Болееробко, явно запинаясь.) То… ва… ри… щи? Простите моё смущение… но я… особенно за последнее время всё чаще сомневаюсь, имею ли я право обращаться к честным советским зрителям со словом «товарищи»…

Дело, видите ли, в том, что перед вами стоит негодяй. Не понимаете? Ну, выражаясь мягче, — мерзавец… И даже не один мерзавец, а несколько, много, много самых разных мерзавцев, и все нашли себе приют вот в этой (показывает на себя), так сказать, жилплощади, с этим вот, так сказать (показывает на своё лицо), фасадом.

Откровенно говоря, я боюсь, что именно в фасаде всё дело… По натуре я — честное слово мерзавца — добрый и хороший человек. В семейной жизни внимательный супруг, любящий отец, и даже именины всех тёток записаны у меня в особую книжечку, чтоб не обижать старушек и вовремя их поздравить. И таким я был ещё с детства… Но уже с детства меня начала преследовать судьба»^{169}.

Далее артист начинает сетовать на свою внешность, которая вводила окружающих в заблуждение. Если он проходил мимо клумбы, садовник сразу набрасывался на него с криком, мол, ты хочешь сорвать цветы. Если хотел дать бездомной собаке кусочек сахара, ему кричали: не мучай животное, паршивый мальчишка. В школе учителя, едва войдя в класс, ставили ему единицу, приговаривая, ну, по лицу видно, что сегодня он не выучил урока. Стоило же ему сдать хорошую письменную работу, они моментально спрашивали: «У кого списал?»

Так продолжалось до тех пор, пока его случайно не увидел главный режиссёр одного из театров и вцепился в него мёртвой хваткой: голубчик, по лицу видно, что вы взяточник, ворюга и маскирующийся под хорошего человека подлец. Вам и играть ничего не надо. Просто будьте на сцене самим собой — и успех обеспечен.