«Завтра я выезжаю из Рязани, ибо не могу больше терпеть измывательств Ряз. коммунального хозяйства, который второй месяц собирается строить уборную и не строит. Вчера поэтому во время очередного рейса на Оку (это версты три от города) простудился, здесь холодно, и у меня вспух глаз. Правый глаз мой теперь просто Чан кай ши, косой на все 100 %»^{45}.

Вернулся в Москву ненадолго: уже 5 сентября 1929-го пишет оттуда родителям:

«…Хеська нашла комнату и переехала. Адрес таков: Ленинград, угол Большого проспекта и улицы Калинина, д. 51/2, кв. 3»^{46}.

Где бы Гарин ни находился, он всегда живёт театральными делами. Постоянно интересуется мнением Февральского о московских спектаклях, просит присылать рецензии, не всякие, а «где бы видна была душа»:

«…Меня занимает вопрос, что будет ежели все трое, т. е. Попов, Каверин и Фёдоров согласятся руководить, но между прочим нужно отметить резкое полевение вкусов у инициаторов театра. Уже такая пресность как Прозоровский и Любимов-Ланской не упоминаются. Между прочим, бедные «женские образы гражданской войны», к которым Райх «подводит» зрителя «к пониманию». А Романовский несомненно полевел или метит в секретари»^{47}.

7 октября уже из Ленинграда возмущается тем, «что такая прогорклая сволочь как Литовский пишет на страницах «Комсомольской правды». Всё, конечно, понятно, что метит он в личные секретари, но при чём же здесь пресса.

Сколько нужно иметь нахрапства, чтобы после митинга к числу лучших сцен отнести дуэт Веры и Оконного. Тоже какой-то «деловой» из «Московского комсомольца»^{48}.

На этом же письме есть приписка жены. Она пишет, что их конкретная работа на этот сезон ещё не выяснилась. Лойтер «всё меньше и меньше радует взоры»^{49}.

29 октября 1929-го Гарин обращается к Февральскому с просьбой:

«Дело в том, что какой-то сукин сын по прозвищу Эрманс Виктор написал в 43 № журнала Рабис гнусную заметку о самовлюблённых рвачах, себялюбцах и т. п. Вот в числе этих голубчиков он и меня помянул, переврав факты. Конечно, я принуждён ответить и крыть себя допускаю только в плане беллетристическом, Литгазета там и прочее, но в профессиональном журнале это уже хамёж высшей марки. Так вот, написал я и послал в редакцию письмо. К Вам же такая просьба: позвонить… и спросить, как они там, скоро ли поместят…»^{50}

Выходивший тиражом десять тысяч экземпляров журнал «Рабис» был весьма популярен среди работников искусств. Раздражение Эраста Павловича вызвала статья Виктора Эрманса «Топнули ножкой…»^{51}. Небольшая, достаточно демагогическая, вот её начало: «Задачи, стоящие перед театром в текущем сезоне, как никогда велики и ответственны (можно подумать, в прежние сезоны было иначе. — А. X.). Театру надобно дотянуться в темпах своей работы до общесоюзных темпов небывалого гигантского строительства. Если рабочие горят энтузиазмом, перегоняя и обгоняя намеченные задания пятилетки, то уже, казалось бы, работникам театра «на роду написано» гореть и «жечь сердца».

И всё в таком духе. Подсказки работникам театров отказаться «от наследственного жречества, аполитичности, Кинова беспутства, цеховщины, закулисных дрязг, персональных карьер и успехов, больных самолюбий». Именно подобные черты, вместо ожидаемого энтузиазма, проявились вдруг в поведении некоторых мастеров советской сцены: «Из Большого театра ушли Барсова и Юдин, из театра им. Мейерхольда Гарин, из театра им. МОСПС Ковров, из театра б. Корш Борская и Кторов».

Далее критик почём зря честит за недостойное высокого звания советского актёра поведение людей, по чьей вине нарушаются производственные планы и страдают зрители, заранее купившие абонементы на спектакли с определённым составом исполнителей. Под занавес автор статьи ещё раз лягнул упомянутых беглецов за чванство, тягу к хорошим ролям и «высшим» окладам.

С публикацией сердитого гаринского письма в редакции тянуть не стали. Оно было опубликовано в № 48 под рубрикой «Нам пишут»:

«В № 43 «Рабис» в статье «Топнули ножкой» как пример стопроцентной цеховщины, рвачества, себялюбия и т. п. приведена и моя фамилия.

Основанием для таких обвинений послужила, очевидно, неправильная информация о моём уходе из ГосТиМа перед началом сезона.

Я ушёл из театра в конце прошлого сезона, т. е. весной (как и рекомендует автор статьи), причём уход из театра последовал лишь после того, как я официально узнал, что в сезоне 1928/29 гг. постановка «Командарм 2» не пойдёт. Все необходимые репетиции провёл после заявления об уходе, известив в то же время дирекцию, что готов доиграть спектакли в гастрольной поездке.

Эти факты исключают возможность присоединять к моему имени эпитеты, которыми награждает меня автор статьи.

Ераст Гарин»^{52}.

(Кстати, в том же номере опубликовано сообщение о новом исполнителе роли Хлестакова — им стал «блудный сын» Сергей Мартинсон, тоже ранее уходивший из ГосТиМа в Театр Революции и теперь вернувшийся в родные пенаты.)

О родителях помнит, по-прежнему бомбардирует их открытками. В конце обязательное «Хеся шлёт всем привет!».

«21.11.1929 [из Ленинграда]

…Получили носки и сыр. Сыр очень хорош. Хеся просит связать ей чулки раза в полтора больше тех, которые вы прислали сейчас»^{53}.

«9.12.1929 [из Ленинграда]

Дорогая мама!

Ты бы как-нибудь прислала фунтика 2–3 масла, сливочного. Нужно Хесю подкормить, а то она отощала очень»^{54}.

«5.3.1930 [из Ленинграда]

…Сценарий согласился писать Н. Р. Эрдман»^{55}.

Трудно сказать, о каком сценарии идёт речь. Ближайший по времени известный написан для него Николаем Робертовичем в 1942 году — это «Принц и нищий».

«31. 3.1930 [из Ленинграда]

…Завтра мы собираемся переехать на новую квартиру, так как здесь наш контракт кончается. Адрес будет: Проспект 25-го Октября, д. 101, кв. 2»^{56}.

«18.4.1930 [из Ленинграда]

…Закончил свою первую постановку в Ленинграде. Сегодня получил предложения в два театра ставить, один из них на украинском языке»^{57}.

Открытки выбирались покрасивее, с репродукциями классических картин типа «Московский дворик» Поленова, «В голубом просторе» Рылова или «Диана в лесу» Камиля Коро.

«8.5.1930 [из Ленинграда]

…Рецензии не присылаю по причине страшной занятости в Сатире»^{58}.

«22.5.1930 [из Ленинграда]

…«Уважаемый товарищ» прошёл, завтра будет общественный просмотр. Как отнесётся пресса — напишу»^{59}.

«1.6.1930[из Москвы]

Дорогая мама!

Сейчас утро, папа пришёл ко мне. Мы пьём чай. Он собирается с тобой поговорить по телефону»^{60}.

«24.10.1930 [из Москвы]

…Еду к вам 27-го ночью и пробуду два дня, ибо больше нельзя».

«30.10.1930 [из Москвы]

…В № 30 радио-слуш. Есть рецензия с фотографиями»^{61}.