– Он точно прилетит до того, как все это стухнет? – прокряхтела я, дотаскивая тушу к нескольким другим. – И было бы проще убивать скотину прямо тут, а не волочь ее по всему двору.

На мою подсказку Дарок фыркнул, как самый настоящий конь – протяжно, да еще и заржал в конце.

– Видела же, как приходится удерживать мсита, пока не сдохнет. – Он без моей помощи подтянул тушу еще ближе к куче и наконец бросил. – А теперь представь, что его придется отпустить, потому что Хайко вдруг прилетит. А если недобитая скотина к дому попрет? Мне дом еще нужен.

Я извиняющееся свела брови вместе, вспоминая разрушенную стену возле городских ворот. Именно молодой дракон Дарока, ядовитый Хайко, и пробил ее. Как восторженно рассказывали васоверги – у Хайко был первый полет и первое приземление. Бедняга просто еще не знал, как тормозить и воспользовался постройкой, которая удачно под него подвернулась. Кстати, остальные васоверги тоже говорили на общем языке, но очень плохо и неохотно. По крайней мере до того момента, пока окончательно не привыкли к моему обществу и не убедились, что я не струсила перед их загадочным риуталом. Мне сказали, что я должна буду поговорить с Солнцем, простить себя и очиститься от слабости. А когда уйдет слабость, Солнце заполнит освободившееся во мне место своей яростью.

Кейел  

Солнце почти умерло, когда мы разговорились. Комнату затопил красный свет, тени то серели, то темнели, расползаясь из углов.

– Я сразу и не понял, почему она за меня заступилась. – С улыбкой вспоминал я. Ухватился за подлокотники и вытянул удобно ноги. – Как раз отвлекся и увидел кинжал в руках Тамнора.

– Это тот, что к Лери сватается? – перебил Ромиар.

Он уже пересел на диван, который слуги по первому же приказу перенесли к столу ближе. В руках шан’ниэрда мерцал хрустальный бокал с красным вином. Свой бокал я поставил на край стола.

– Да, тот самый.

Захотелось запить гнев, опустошив бокал залпом, но я постарался отойти от неприятной темы, вернуться к той, что вызывала добрые чувства.

– Асфи угрожала всем и сказала что‑то такое… Что‑то о совести. Да, наверное, о совести, потому что я тоже устыдился и опомнился. Потом нас прогнали, и парни оставили меня в покое. Решили, что я сам не доберусь до Солнечной.

– Почему? – Белые брови сошлись на серой переносице. – Ты вообще никогда не уходил из деревни?

– С дедом только. Когда был совсем мелким. Он по молодости состоял в гильдии лесников и многому учил меня, пока не отрекся от всей нашей семьи.

Колючий ком встал в горле, и я все‑таки запил его большим глотком вина – не особо сладким, но с приятным пряным послевкусием. Вино расслабляло и, как это бывало часто, развязывало язык. Наверное, стоит сдержаться от пьяной болтовни… Или пусть. Пусть стану выглядеть в глазах очередного существа дураком и… Пусть узнает о моих многочисленных сценах позора, выслушает скверные мысли, раз ему интересно, а потом отворачивается при встрече. Как бы он сейчас меня ни расхваливал, его отношение переменится сразу же, как только он узнает меня лучше. Никто не оставался прежним.

– Он из‑за тебя отрекся? – без подсказок догадался Ромиар. Он продолжал хмуриться – без злости, просто от непонимания.

Я кивнул, опуская взгляд на вино и наклоняя бокал в разные стороны. Хрупкую тонкую ножку, оплетенную серебряными листочками сломать не хотелось, но пальцы сжимались все крепче и крепче. Скулы сводило. Я понял, что собственную злость прятать уже бесполезно. Да и надо ли? Пусть уважаемый видит меня во всей красе.

– Он до последнего за меня заступался. – Горло сдавило; голос и без того неприятный, грубый, охрип сильнее и при каждом слове царапал изнутри. – До того момента, пока меня перед всей деревней не заставили признаться, что я дурак, что мне просто нравится всех злить. После моих слов он впервые сам назвал меня дураком и ушел из нашего дома. Больше он ни с кем из нас не заговаривал.

Ромиар хмыкнул, укладывая на спинку дивана затылок. Задумчиво смотрел на потолок, освещенный Охарс, а затем произнес:

– Я не слышал о твоем деде. Никто в Солнечной мне о нем не говорил.

– О нем не любят говорить. – Я быстро отставил бокал, пока не расплескал остатки вина в дрожащей от злости руке.

– Почему? – взглянув на меня, полюбопытствовал Ромиар.

Я пожал плечами. Ответ, который напрашивался сам собой, выдавить из себя не получалось – во рту мигом пересыхало, а челюсть становилась чугунной.

– Его уважали? – Ромиар потянулся за бутылкой. Долил себе вина и молча предложил мне.

– Уважали. – Я подставил бокал и наблюдал, как он быстро наполняется до краев. Отпив половину, отставил вино.

– Значит, его дураком не считали. Умный человек не считал дурака дураком… Понятно, почему о нем не вспоминают. А ты, Кейел, понимаешь?

Я зажмурился. Даже кивнуть было тяжело. Они не могли признать его правоту тогда, а сейчас не хотели лишний раз давать себе для этого повод.

– Понимаешь, – протянул Ромиар утвердительно, будто мог заглянуть в мою голову. – Не представляю, какую силу воли надо иметь, чтобы насильно заставлять себя глупеть. – Усмехнулся, разглядывая кончик своей косы. – И ты спрашиваешь у меня, каково живется взаперти? Думаешь, мне было расти хуже, чем тебе?

– Я не считаю, что насильно делал себя глупее. Ты просто… – Я облокотился на колени. Разглядывая беловолосого шан’ниэрда – уважаемое существо, – не знал, какие лучше мысли рассказать ему, а о каких промолчать, чтобы он лично не отдал приказ убить меня этой же Луной.

– Что просто, Кейел? – он склонил голову к плечу; белый кончик хвоста изогнулся и застучал по колену.

– Я могу создавать радугу, – выдохнул я. Пусть смеется.

И он усмехнулся, хоть и пытался скрыть веселье. Уголок губы так и остался приподнят. Желание что‑либо доказывать ему быстро пропадало, снова росло внутреннее бессилие.

– Многие знают, как приманивать духов радуги, Кейел, – мягким тоном произнес он. – Пусть мы так и не узнали их имен, но и они не несут никакой пользы в жизни. Развлечение для детишек – и только.

– Это не духи! – Обида взяла свое; я вскочил с кресла.

Он назвал меня ребенком! По сути – дураком. А если он прав? Какой же я идиот, что выбрал эту мысль первой. Нет. Нет, ему нельзя ничего рассказывать. Никому нельзя, чтобы не опозорить семью на весь Фадрагос. Не подставить родителей и Лери с нашим ребенком. Нельзя позорить Солнечную. Я сжал кулаки и направился к двери, но, видимо, вино ударило в голову, вынудило остановиться. Однако опоздал – Солнце погибает…

Горькая ухмылка рвалась наружу, скверный разум боролся, портил мысли, и устоять перед ним не получалось.

Погибает ли?.. Или оно тоже живо лишь в наших головах?

– Я хочу увидеть, как ты создаешь радугу, – вдруг произнес Ромиар, напоминая о себе. – Как ты ее делал?

Он подобрался на диване, выпрямил спину и, высоко подняв подбородок, рассматривал мое лицо. Былой насмешки в нем почему‑то не осталось. Сердце билось быстро, горячило кровь, поддерживало злость, а вместе с ней и скверну. Я вернулся к креслу, но не смог сесть. Успокаивал себя шагом: от стола до стены – и обратно.

– Был праздник, – начал я, прижимая кулак ко лбу; в глазах темнело, голова кружилась. – С полей собрали богатый урожай, в короткий срок удачно повалили лес, в целых семнадцати домах скотина дала приплод, а из города вслед за уважаемой семьей пришло множество горожан. Но затянулся зной, и все жители Солнечной, давно знающие причуды гор, с опаской поглядывали на них. Все собранное могла отнять река. Тогда мой отец встал у костра и высказал подозрения, что в горах могут прятаться изгои или фанатики, ведь Шиллиар плачет там так часто, как должно плакать только над острогами. Он всех перепугал.

Я остановился и взглянул на Ромиара. Он, сцепив руки в замок и подавшись вперед, слушал внимательно. Пусть слушает, пусть рассудит. Возобновив шаг, я продолжил: