— Надо ускорить дело с поджогами, Валинак! Любой ценой. Если твой замысел будет выполнен, я награжу тебя, да и твоих имперских помощников не забуду. Ты знаешь, мое слово свято.

Валинак глянул на полководицу исподлобья.

— Тебе известно, госпожа, — сказал он, — что я бедный человек и никогда не жил в довольстве, хотя служу тебе, не щадя жизни. Но я воин тьмы и сейчас скажу тебе, что самой большой наградой будет для меня наша победа на городом. Разреши, я попробую пробраться в город. Или я погибну, или завтра ты увидишь дым и зарево над стенами!

— Разрешаю. Но не медли, действуй сегодня же ночью. Иди… Эй, дайте Валинаку чашу вина и отведите его к моим поварам, пусть они его накормят.

Сильтия сразу изменилась. Несмотря на кажущуюся закрытость, она была человеком с быстро меняющимися настроениями. Удачи окрыляли ее, неудачи повергали в уныние. Она сама сознавала это свойство своей натуры и всячески боролась с ним, в том числе и с помощью маски безразличия.

Однако сейчас она была под хмельком, не удержалась, и, бросив чашу на землю, вскричала:

— Этот проклятый город должен пасть!.. Пусть воеводы смотрят на своего полководца и подражают его настойчивости! Многие полководцы годами стояли под стенами осажденных городов и все-таки побеждали их! Я буду стоять здесь хоть до конца зимы, но войду победителем под стены! Во время этой пламенной речи Эидис сидела, сложив руки на груди и закрыв глаза. Если бы Сильтия посмела бы говорить такое при ней, будучи трезвой, она не осталась бы в стороне, и, может даже вызвала бы соратницу на дуэль.

Сильтии казалось, что вот-вот случится нечто важное и город окажется в ее власти.

Однако в окрестных селениях творилось неладное. Обозленные поборами и грабежами, крестьяне оказывали вооруженное сопротивление царским фуражирам. Что странно, даже вид Безымянных их не особо пугал, так как гнев был сильнее, а после того, как им удалось в результате слаженных и тактичных действий убить одного из них, боевой дух бунтующих окончательно возрос.

Там шла настоящая малая война между крестьянами и конницей, расквартированной в селениях. Безымянных пускать в битву особо не получалось, так как лошади от одного их вида начинали протяжно ржать, вставать на дыбы и сбрасывать седоков. А после созерцания этих существ в битве, животные и вовсе теряли рассудок и их приходилось закалывать и съедать.

Где-то конники разодрались с флардцами, хотя вот здесь шестирукие воины показали себя в полной мере, не оставив врагам и шанса спастись.

Хлеб для осаждающих и ячмень для их коней совсем перестали подвозиться. Ратники голодали, еле перебиваясь мясом издохших лошадей.

Но сейчас Сильтии не хотелось думать обо всем этом. Призрак легкой победы манил ее.

— Хватит о делах! — сказала она. — Давайте выпьем вина.

Страшное бедствие постигло город-крепость. Оно пришло в виде пожара, внезапно охватившего все портовые здания, в том числе и склады с драгоценным пшеничным зерном. Далеко было видно кровавое зарево над городом. Воины выбегали из шатров и с криками показывали на огненные валы, что бушевали за стенами города.

— Горит город, пылает!..

— Чуешь, как горелым зерном пахнет? Горят запасы имперцев!

— Через десять дней город будет нашим!

К утру пламя стало стихать. В городе собрали совет. Всем было ясно, что склады загорелись не сами собою, но были подожжены рукою тайного врага.

— В нашем городе свила гнездо измена, — говорил градоначальник, — и если мы не вырвем ее с корнем, то завтра будем жертвой новых преступлений, совершаемых в пользу врага.

Всеобщий крик гневного возмущения был ответом на эти слова. В сильном волнении поднялся на ноги Вилас, богатый городской купец и владелец рудника. Его голова тряслась более обычного.

— Нужно найти предателей и уничтожить их! — хрипло вскричал он. — И если они рабы, то и хозяев их наказать прилюдно за нерадение!

При этих его словах друг детства Виласа Леранит, главный стратиг и потенциальный новый глава городской стражи, вспомнил свой недавний разговор с богачом.

Вспомнил он также, как поймал раба Виласа Нигона, который подслушивал их разговор. Вспомнил и содержание этого разговора, напрямую касавшееся продовольственных складов и их местоположения. Зародившееся подозрение перешло в уверенность. «Вот она, разгадка», — решил он мысленно.

Нигон был схвачен, к великому смущению и досаде Виласа. Старому имперцу слуга был нужен как нянька. Без раба он чувствовал себя беспомощным, подобно младенцу. А главное — на него самого падала густая тень, как на того нерадивого хозяина, против которого выступал он сам. Выходило, что это он, уважаемый гражданин города, проявил слепоту, допустил, что его личный раб оказался заговорщиком против города. Да, хозяин, распустивший своих рабов, достоин всяческого осуждения и всеобщего презрения.

Вилас был возмущен черной неблагодарностью раба, которого он кормил и которому доверял. Такие мысли распаляли душу старого купца, и он воспылал лютой злобой к своему телохранителю.

— Чертов изменник! — сетовал он, хватаясь за голову. — Как я теперь выйду на улицу? Любой водонос или каменщик будет кричать мне вдогонку обидные слова, а женщины будут тыкать в меня пальцами!

Старик схватил клюку, намереваясь пойти в известное немногим место города, и завертел головой. Он хотел позвать своего всегдашнего провожатого Нигона, но вспомнил, что его нет, плюнул в сердцах и даже разругался.

Один, шатаясь, как пьяный, он не шел, но бежал по опустевшим улицам города, встречаясь лишь с группами воинов, несущих на плечах раненых товарищей. Из ниши каменного забора какой-то голодающий протянул ему руку за подаянием, но старик ударил по руку палкой. «Эка расплодилось нищих, — подумал он. — Неплохо, если их немного поубавится.»

Нигона сначала привязали к каменному столбу в каком-то сыром подземелье.

— Скажи, — вкрадчиво спросил палач, обращаясь к рабу, — ты знаешь, кто поджег городские склады?

— Не знаю. Ни в каких тайных замыслах против города не участвовал. Служил господину честно.

Вопрос был повторен несколько раз — с тем же результатом.

— Начинайте, — коротко приказал палач двум дюжим надсмотрщикам, державшим наготове сыромятные бичи.

Пока Нигона хлестали по голой спине бичами, палач сам вложил в раскаленную жаровню железный прут. При слабом свете глиняных ламп было видно, как спина Нигона, вначале белая, стала темнеть и покрываться бурыми пятнами.

— Стой!

Надсмотрщики остановились. Палач осмотрел и ощупал бичи. Один оказался более заляпан кровью, другой менее. Он строго взглянул на одного из них и пожевал губами. Тот задрожал.

— Господин, — стал он оправдываться, — он бил по мягким частям, его бич лучше врезался…

— Смотри, раб! — негромко, но внушительно прохрипел тюремщик. Меня так же трудно обмануть, как Жгущего!

Теперь Нигона привязали к столбу спиной. Тюремщик схватил клещами раскаленный прут и поднес его к лицу несчастного. Красный отблеск осветил искаженные страданиями лицо и глаза, широко открытые от боли и ужаса.

— Будешь говорить?

Но Нигон только застонал. Что он мог сказать? В голову ему упорно лез случай, когда друг его господина случайно застал его за «подслушиванием» о котором он даже и не помышлял.

Подошел Вилас. Его лицо, сморщенное более обычного, дергалось, как у помешанного, мутные глаза мигали и слезились. Он хотел показать свое пренебрежение к рабу-предателю, показать всем, что ему совершенно не жалко Нигона. Жалость к рабу считалась постыднейшей слабостью в этом городе.

— Ты опозорил хозяина, обманул его! — заверещал он.

В гневе старик поднял посох и окованным его концом ударил раба в грудь, но в его старом теле не оказалось достаточно сил, чтобы удар возымел какие-то видимые последствия.

Изувеченного узника бросили в темницу, на кучу гнилой соломы. Крысы, привлеченные запахом крови, нахально шмыгали вокруг. Их противный писк Нигон находил схожим с писклявым голосом Виласа.