— Видать, все попадали на Большой Ю, — говорит Наживчик.

Он смотрит на мерцающее полярное сияние внизу как под гипнозом, а может, он под ним и есть. Полярный шестиугольник Наживчика завораживает.

— Вся туева хуча? — спрашивает Бульбуль. — Ты же знаешь, что нам скажут: многовато мертвинок для простого совпадения.

— Мы знаем, почему последняя команда не извлекла мертвинки? — Тетя Шови уже на взводе.

Если постучать по ее башке, услышишь до-диез пятой октавы.

— Нет, — отвечает Фред. — Я даже не знаю, что это была за команда. Не убрали — и все дела.

Дюбонне велит желейке выяснить. Тот говорит, что запрос отослан, но приоритет у него низкий, а значит, надо подождать.

— Стебаные трубные червяки, — рычит Бульбуль, сплетая щупальца чуть не морским узлом. — Лишь бы показать, какие они крутые.

— Трубные червяки — искины, у них нет чувств, — говорит желейка с искинной безмятежностью, которая может вмиг снести крышу. — Как и желейки.

Тут прорезается Глынис:

— Отскань Большой Ю.

— Там все в интерференции, — говорю я. — Шторма…

— Побалуй меня, — перебивает Глынис. — Или ты куда спешишь?

Желейка приспускает нас до середины Главного кольца, и мы вращаемся вместе с планетой, только ускоренно. И, блинский же блин, — вселенная слетела с катушек или мы? — натыкаемся на мертвинки в атмосфере.

Чего быть не должно. Дело не в штормовой интерференции — Большой Ю раздалбывает своим притяжением все, что сжирает. Задолго до того, как я подалась в суши (а это было довольно-таки давно), в юпитерианскую атмосферу перестали посылать зонды. Те не висли спокойно в облаках, и ни один из них не протянул так долго, чтобы добраться до жидкого металлического водорода. Другими словами, сенсоры должны были стать сущими атомами, а маркеры — раздавиться до основания. Мертвинки не могут висеть в облаках, если только что-то их там не держит.

— Это наверняка технический сбой, — говорит Бульбуль. — Что-то такое.

— Ах, меня укачало, я потеряла свою О, — отвечает Тетя Шови, и это — нынешний сигнал всей команде: перейти на семафор.

У двуногих есть язык жестов и древний семафор с флагами, но семафор осьминожьей команды — это совсем другая штука. Осьми-сем изменяется в процессе, то есть каждая команда говорит на другом языке, причем другой он и от разговора к разговору. Записать «сказанное» невозможно, наш семафор не похож на словесную коммуникацию — он работает на консенсусе. Не то чтобы его нельзя было взломать, но и лучший искин-дешифратор тратит на взлом не меньше полдецы. Раскодировка разговора за пять дней не слишком-то эффективна.

Откровенно говоря, я где-то удивлена тем, что двоеходики ЮпОпа позволяют нам семафорить. Их никак не назовешь блюстителями частной жизни, особенно на работе. Речь далеко не только о суши: за всеми работниками на двух ногах, как в Грязюке, так и здесь-у-нас, в рабчасы ведется тотальная слежка. Тотальная — в смысле повсеместная, через аудиовиз: кабинеты, коридоры, кладовые, туалеты. Наживчик говорит, что потому-то двоеходики ЮпОпа всегда такие хмурые — они сдерживают себя до конца рабдня.

Видимо, пока мы впахиваем как надо, им все равно, как мы тут крутим щупальцами друг перед дружкой и какого мы при этом цвета. Кроме того, когда ты тут вкалываешь, беспокоиться о наблюдающих за тобой незачем — лучше уж пусть наблюдают. Никто не хочет помереть в пузыре, ожидая помощи, которая не появится, потому что твой желейка вышел из строя и никто не получил аварийный сигнал.

Короче, мы размышляем о пропавшей материи и маркерах, которых не должно быть в штормовых системах Большого Ю, и сокращаем количество версий до трех: предыдущая команда вернулась и закончила работу, но кто-то забыл это дело зафиксировать; банда падальщиков с траулером прорвалась и нейтрализовала маркеры, чтобы перепродать сырье; или какая-то карликовая звезда ЮпОпа засеивает облака в надежде получить лучший вид на встречку с Океке-Хайтауэр.

Номер три — идея тупейшая: даже если сенсоры проживут до столкновения с Океке-Хайтауэр, они висят не там, где надо, и шторма попортят любую словленную ими инфу, — так что мы все соглашаемся: это оно. Дообсудив дело, мы решаем, что ничего не видели и когда ЮпОп спросит, где пропавшие сенсоры, мы скажем, что не в курсе. Потому как, по честной юпитской правде, мы и правда не.

Подбираем все, что можем найти, на что тратим два Ю-дня, засеиваем Гало новыми сенсорами и летим домой. Я звоню в клинику осведомиться о том, как дела у Рыбёхи, и узнаю, что ей удалось внести в Список всю команду, так что можно устроить на ее широкой толстой кровати пикник. Но я связываюсь с Голубой, а та говорит, что наша дуреха — на операционном столе.

Голуба говорит, что по требованию самой Рыбёхи она не имеет права сообщать, в какую суши Рыбёха хочет податься, никому, включая нас. Мне это кажется чуть забавным — пока мы не получаем первый дрон.

Он несет тарелочку ввода-вывода, позволяющую просочиться сквозь двойные стенки желейки и не вывести его из строя. ЮпОп использует такие дроны для доставки сообщений, считающихся «чувствительными», что бы это ни значило, и мы сперва решаем, что к нам спешит эдакое вот сообщение.

Тут дрон озаряется, и мы глядим на изображение двоеходика, одетого по-дикторски. Он задает один вопрос за другим, и так по бесконечной замкнутой петле, а на панели справа от него прокручиваются раз за разом инструкции: «запись», «пауза», «воспроизведение».

Желейка осведомляется, желаем ли мы избавиться от дрона. Мы выбрасываем штуковину в мусорожелоб вместе с тарелочкой, и желейка выхлопом отправляет этот пакетированный хлам восвояси, чтобы тот сделался счастливой находкой какого-нибудь падальщика.

Позднее Дюбонне направляет ЮпОпу рапорт о несанкционированном проникновении. ЮпОп сигналит, что рапорт принят, но отвечать и не думает. Мы ожидаем выговор за неспособность распознать тарелочку до того, как дрон оказался в желейке. Ничего похожего.

— Нажрались до чертиков, — говорит Наживчик. — Пошли им запрос.

— Не посылай, — говорит Бульбуль. — Когда они протрезвеют, им придется заметать следы — или прощай, любимая пахота. Следы они заметут, это как восемью восемь.

— Пока кто-нибудь не проверит наши записи. — замечает Дюбонне и велит желейке сделать запрос, а тот заверяет Дюбонне, что его поступок мудр.

В последнее время желейка повадился помалу нас комментировать. Лично мне его тонкие замечания нравятся.

Бульбуль, впрочем, расстраивается.

— Я пошутил, — говорит он, выбрав самый что ни на есть подходящий глагол.

Шутку к делу не пришьешь, даже самую пошлую, но надо четко проговорить, что это была она. Мы смеемся, чтобы обезопасить себя, — все, кроме Тети Шови, которая говорит, что это не смешно, а она смеется только искренне. Такие люди встречаются.

Дюбонне получает ответ через пару минут. Это формальное послание на юридическом сленге, и суть его проста: мы вас услышали еще в первый раз, ступайте и не грешите.

— Не могут же они все нажраться, — говорит Фред. — Или могут?

— Могут ли? — переспрашивает Шире-Глюк. — Вы, ребятки, командитесь со мной уже давно и знаете, как глючит порой меня и всех-подряд, кто рядом.

— Тебя словно прихожанкой Церкви Подковы Четырехлистника подменили, — говорит Глынис.

Фред вскидывается.

— Ты про новое казино на Европе? — спрашивает он.

Фред влюблен в казино. Не в азартные игры — в сами казино. Желейка предлагает проверить, что там с этим гнездилищем азарта.

— Синхрония реальна, за ней математика, — говорит Шире-Глюк. Ее кожа светлеет; то же у Глынис. Не хотела бы я, чтоб они устроили друг дружке рубиново-красный ад, пока мы все заперты в желейке. — А словарное определение прозорливости гласит: удача улыбается уму, который готов.

— Я готов к полету домой и выходу из системы, и кто готов пойти со мной? — спрашивает Дюбонне, пресекая попытку Глынис ухмыльнуться.