Похороны Петра Третьего (фрагмент). Неизвестный художник. XVIII в.
Награды и щедрые подарки полились рекой. За три недели Павел роздал – почти без разбора и учета реальных заслуг – более миллиона рублей.
Отрадные события произошли и в политике. Государь вернул из Закавказья войска, отправленные туда по прихоти Зубова, и отменил рекрутский набор, тем самым подтверждая намерение царствовать мирно. Девизом своего правления он объявил «Порядок и справедливость» и в доказательство даже пересмотрел свое прежнее мнение по поводу запрета народных жалоб: отныне разрешалось подавать их на царское имя. (Впрочем, возможно это было сделано в пику Екатерине, которая подобную практику упразднила).
Но как только подданные успокоились и приготовились к золотому веку, настроение самодержца переменилось.
Месяца через полтора после восшествия на престол Павел вдруг отставил от службы всех екатерининских вельмож за исключением Безбородко, к которому после событий 6 ноября проникся благодарностью, и поставил всюду своих близких людей. В основном это были гатчинцы, никогда государством не управлявшие и к масштабным делам непривычные.
Затем настал черед личных друзей покойной императрицы. Зубовы, Екатерина Дашкова и многие другие получили указание сидеть по своим имениям и в столицах не показываться.
Всё это произошло неожиданно, без какого-либо повода. Так высшее сословие познакомилось с главной чертой Павла – переменчивостью настроений, а государство – с бесконечной кадровой чехардой, очень ослаблявшей и дезориентировавшей аппарат. Однажды, рассердившись на Сенат, царь враз отправил в отставку треть его членов. В другой раз, получив доклад о злоупотреблениях в Вятской губернии, повелел уволить всех тамошних чиновников, оставив край вообще без администрации.
Можно предположить, что кажущаяся абсурдность многих павловских решений была вполне сознательной. Тем самым император демонстрировал абсолютность монаршей власти: воля царя священна, даже если она абсурдна. «Государь ни с кем не разговаривает ни о себе, ни о своих делах; он не выносит, чтобы ему о них говорили, – писал близкий к царю Ростопчин. – Он приказывает и требует беспрекословного исполнения». То же сообщает и лейб-медик Роджерсон: «Когда он что-нибудь хочет, спорить с ним не решается никто, ибо возражения он считает бунтом».
В пользу версии о «рассчитанной вздорности» Павла говорит то обстоятельство, что в самых важных государственных решениях он ее не допускал. Император чудил лишь в делах второстепенных и третьестепенных, которые производили впечатление на двор и столичных жителей, но большого ущерба стране не приносили. Из-за этого перечень павловских эксцессов, охотно пересказываемых современниками и историками, выглядит не столько списком злодейств, сколько собранием колоритных анекдотов.
Вот некоторые из этих многочисленных чудачеств.
Как-то раз государь услышал вдали звон явно не церковного колокола и потребовал выяснить, в чем дело. Ему доложили, что в доме графини Строгановой звонят к обеду. Павел заметил, что в три часа пополудни обедать поздно и отправил к графине полицейского с приказом впредь трапезничать в час дня.
Очень заботясь о благопристойности и в особенности о нравственности подрастающего поколения, Павел приказал, чтобы воспитанники Кадетского корпуса, проходя мимо расположенного неподалеку дворца царской фаворитки Анны Лопухиной, отворачивали лицо, дабы случайно не увидеть, как входит или выходит его величество.
Однако во всех других случаях не заметить императора почиталось преступлением. Пешеходы при виде самодержца должны были сдергивать шляпы, проезжающие – проворно выскакивать из экипажей и низко кланяться. Замешкавшихся, даже дам, в наказание сажали на гауптвахту. Пишут, что во время прогулок Павла, всегда происходивших в одно и то же время, улицы Петербурга пустели.
Как и мать, император очень нервно относился к французской революционной заразе, доходя в этой обсессии до совершенной неадекватности. В 1800 году для защиты от «разврата веры» и в обережение «гражданского закона и благонравия» Павел прекратил ввоз из-за границы вообще всякой печатной продукции, а заодно почему-то запретил любую иностранную музыку. Особую опасность государь видел во французской моде, следуя которой щеголи носили круглые шляпы и жилеты. За такую фронду полагался арест. Мужчинам не разрешалось отращивать бакенбарды, женщинам – специальным указом – воспрещалось наряжаться в «синие сюртуки с кроеным воротником и белой юбкой», а также в башмаки с лентами. Зато особым царским указом предписывалось иметь платье «с одинаким стоячим воротником, шириною не более как в три четверти вершка; а обшлага иметь того же цвету, как и воротники».
Из тех же соображений Павел распорядился удалить из русского языка все слова, «опороченные» революционными событиями. Особыми указами предписывалось вместо существительного «гражданин» использовать только «мещанин», вместо «общество» – «собрание», вместо «отечество» – «государство». Некоторые табу вообще не поддаются логическому объяснению. Например, царю не нравился глагол «обозреть» – можно было говорить только «осмотреть», вместо «врач» – «лекарь», а вместо «выполнить» – «исполнить» и никак не иначе.
Рассказывают, что статс-секретарь Нелединский-Мелецкий, сопровождая императора в загородной поездке, указал на зеленеющий вдали бор и возвышенно провозгласил (он был поэт): «Вот первые представители лесов, кои простираются за Урал». За это любитель природы был немедленно высажен на обочину, поскольку слово «представитель», напоминавшее о французских «народных представителях», находилось под запретом.
Жестокие репрессии – вспомним Ивана Грозного – могут подавить в обществе всякую волю к сопротивлению; мелкие и, в общем, не очень страшные сумасбродства (за все это царствование не было ни одного смертного приговора) лишь вызывают раздражение.
Павел желал придать ореолу монархии еще более священный блеск, но достиг противоположного результата. Царя не любили, его добрых качеств не замечали, а дурные преувеличивали. В конце концов, все от него устали, с ностальгией вспоминая добрую старую екатерининскую эпоху с ее вольготностью и предсказуемостью.
Личные дефекты правителя не так заметны и важны, если он собирает вокруг себя сильную команду помощников, но к числу роковых недостатков Павла относилось и катастрофическое неумение разбираться в людях.
Одни конфиденты были мало на что годны, другие привели его к гибели.
Окружение императора
Ближе всего к Павлу, естественно, была семья. Он слыл верным супругом и долгое время жил с женой в почти идиллическом согласии. После 1796 года, правда, ситуация изменилась. Оказалось, что прежнее целомудрие цесаревича объяснялось его незавидным положением – дамы им мало интересовались.
В гатчинской жизни у великого князя было две сердечные подруги: идеальная жена Мария Федоровна, почти все время беременная, и фрейлина Екатерина Нелидова, к которой он испытывал платоническую, рыцарственную любовь.
С воцарением Павла обе стали очень значительными персонами. Они не вмешивались в государственные дела (ревниво оберегавший свою власть император этого бы не потерпел), но в придворном мире все знали, что никакой ответственный пост не может быть занят человеком, которого невзлюбят жена и подруга государя. Последняя имела еще больше влияния, потому что пользовалась полным доверием императора. «Век женщин» продолжался, хотя на троне теперь находился мужчина.
Екатерина Нелидова, которой в 1796 году исполнилось уже сорок лет, не была хороша собой, но умом, тактом и приятным обхождением сумела завоевать всеобщее уважение. Воспитанница Смольного института, она принадлежала к первому поколению тех самых русских женщин новой породы, которую взрастила Екатерина. Бескорыстная, искренне заботившаяся о благе Павла, Нелидова слыла его «добрым ангелом». Она единственная умела смягчать приступы царского гнева и многих от него уберегла.
