Всегда опасливый к честолюбцам Бирон терпел Миниха лишь потому, что тот, во-первых, выказывал себя верным приверженцем фаворита, а во-вторых, враждовал с Остерманом, которого Бирон боялся больше, чем солдафона (как мы увидим, напрасно).

«Инородческое засилие» в аннинские времена не было таким уж тотальным. Нельзя сказать чтоб царица окружала себя только немцами, в высший сановный круг входили и природные русаки – если государыня была абсолютно уверена в их преданности. «Можно ласкать и русских, людей неопасных, без претензий, – пишет Соловьев. – Таков князь Алексей Михайлович Черкасский, знатный человек и первый богач, но не опасный по личным средствам, способный удовольствоваться одним почетом; Салтыковы – родственники императрицы – также не опасны по личным средствам: великий канцлер граф Головкин и в молодости не отличался беспокойным характером…»

Опасных же, то есть слишком беспокойных, Анна Иоанновна с Бироном отдаляли вне зависимости от этнического происхождения. Непредсказуемого в своей пассионарности графа Ягужинского сплавили в Пруссию посланником. Старую лису барона Шафирова, которого при Меншикове отправили ловить китов на Белом море, теперь услали еще дальше – в Персию. (Оба, кстати говоря, по крови русскими не были).

И все же один бойкий человек, притом совершенно русский, обошел все препятствия и стремительно пошел в гору: Артемий Петрович Волынский. Он все время норовил оказаться на виду у высшей власти, продемонстрировать свою полезность, но каждый раз что-то срывалось. Молодым офицером, побывав с дипломатически-шпионской миссией в Персии, он стал инициатором Персидского похода, оказавшегося дорогостоящей и бессмысленной авантюрой. За это Петр поколотил Волынского дубинкой и прогнал с глаз долой. Еще дважды, уже после Петра, Артемий Петрович достигал губернаторской должности, и оба раза терял ее из-за чрезмерной алчности и неуемного интриганства. Вновь он выдвинулся благодаря соперничеству Бирона с Остерманом. Фавориту нужно было провести в Кабинет министров своего клеврета, который оппонировал бы хитрому Андрею Ивановичу. Напористый Волынский казался идеальной кандидатурой. Так в 1738 году он сделался одним из трех кабинет-министров, высших чиновников государства (третьим был пассивный и никому не опасный Черкасский). К тому же Волынский еще и имел придворный чин обер-егермейстера, что при любви Анны к охоте имело огромное значение.

Бурхард фон Миних. Г. Бухгольц

Русским был и очень важный (в государственном смысле, может быть, даже важнейший) деятель «нервной» эпохи Андрей Иванович Ушаков, глава Тайной канцелярии; этому интересному персонажу будет отведено много места в одной из последующих глав.

Наконец в последний год правления Анны близ нее появился еще один русский человек, которому было суждено в дальнейшем сыграть большую роль в политике: Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Анна его давно и хорошо знала, потому что это был сын ее прежнего возлюбленного Петра Бестужева-Рюмина, но Бирону такие воспоминания нравиться не могли, и Алексея Петровича держали вдали от России, на дипломатической службе. Однако в 1740 году, на самом исходе царствования, он сумел-таки умилостивить фаворита, доказав свою полезность (Бестужев-Рюмин в таких делах был мастер), и Бирон провел его в кабинет-министры вместо «не оправдавшего доверие» Волынского.

Таким образом, представление о 1730-х годах как о времени, когда в России хозяйничала какая-то зловредная «немецкая партия», является ложным. Оно было искусственно сформировано и раздуто при Елизавете Петровне, которой требовалось как-то легитимизировать свой переворот. Выигрышнее всего казалось сочинить миф про «плохих немцев», от которых страну спасла русская царевна, и свалить на предыдущие правительства вину за все тяготы. Этот сюжет – о вредоносных немцах и обижаемых русских – с идеологической точки зрения отлично смотрелся и в более поздние времена, потому что он выглядел патриотично и политически правильно.

Разумеется, ничего особенно хорошего во всех этих Биронах, Минихах, Остерманах и Левенвольдах не было, но, во-первых, природно русские притеснители вели себя не лучше, а во-вторых, никакой «немецкой партии» не существовало и существовать тогда не могло. Прежде всего, потому, что в XVIII веке немецкоязычные жители Европы не числили себя частью единой нации. Остерман был вестфалец, Миних – ольденбуржец, Бирон – курляндец, «Левенвольды» же вообще являлись русскими подданными. Не говоря уж о том, что все они между собой люто враждовали. И, кажется, даже никто из самых патриотичных историков не обвинял всех этих людей в измене российскому государству, которому они служили.

Надо сказать, что в антинемецкой риторике, столь привычной для отечественных исторических сочинений, поражает какая-то удивительная неблагодарность. Вспоминают обычно всяких рвачей и проходимцев, которых, конечно, тоже хватало, но не говорят спасибо огромному количеству толковых, добросовестных, знающих людей, которые помогали модернизировать и просвещать сильно отставшую от Европы страну, создавали в ней регулярную армию, строили дома и заводы, развивали науку, обучали дворянских детей – и так далее, и так далее.

Одной из несомненных заслуг Петра Первого было то, что он призвал множество «иностранных специалистов» самого разного профиля, одновременно демократизировав принцип чинопроизводства: всякий дельный человек мог сделать большую карьеру – и европейцы хлынули в Россию потоком. Чтобы сделать службу привлекательной, им платили более высокое жалованье, чем своим. Между прочим, именно при Анне унизительное неравенство было упразднено – в армии эту реформу провел немец Миних.

Уж в жестокостях аннинского царствования иноземцы точно были неповинны – это был сознательный политический курс, проводимый и поощряемый царицей вплоть до самого конца ее жизни.

Пятого октября 1740 года государыне вдруг сделалось плохо, она слегла с жестоким приступом нефролитиаза. Удалять камни из почек тогдашняя медицина не умела, началось воспаление, и скоро стало ясно, что Анна умирает.

Вопрос о преемнике был решен заранее, поэтому здесь затруднений не возникло. В манифесте, подписанном царицей, объявлялось: «Назначиваем и определяем после нас в законные наследники нашего всероссийского императорского престола и империи нашего любезнейшего внука благоверного принца Иоанна».

Если быть точным, корона переходила не к внуку, а к внучатому племяннику Анны. Ее старшая сестра Екатерина, к тому времени уже умершая, имела от своего мужа герцога Мекленбургского дочь, тоже выданную за мелкого немецкого принца, герцога Брауншвейг-Беверн-Люнебургского. В этом браке два месяца назад родился мальчик, которого сразу же стали считать наследником престола.

Однако главным вопросом было не то, кому достанется трон, а то, кому достанется власть. Естественными кандидатами, конечно, являлись родители младенца, Анна Леопольдовна и Антон-Ульрих, но у молодой четы не было никакого политического влияния, а самый могущественный человек страны, Бирон, находился с ними в скверных отношениях. Дело в том, что в свое время он пробовал сосватать к Анне Леопольдовне своего сына, та с негодованием отказала, и с тех пор фаворит не ладил с племянницей государыни.

Не похоже, что Бирон так уж рвался к власти, он гораздо комфортнее чувствовал себя в роли теневого манипулятора, однако в создавшейся ситуации у герцога Курляндского, собственно, не было иного выхода кроме как становиться правителем. В противном случае его, оставшегося без высокой покровительницы, быстро уничтожили бы многочисленные враги.

Но угасающая самодержица по поводу регентства никакой воли не изъявляла, земные проблемы ее уже не заботили, а сам себя предложить в кандидаты Бирон не мог. Тут-то ему и пригодился полезный человек Бестужев. Когда фаворит, выйдя от умирающей, спросил кабинет-министров, кому быть регентом, Алексей Петрович сразу же ответил: кроме вас некому. Трусливый Черкасский и осторожный Остерман спорить не стали. Главный военачальник Миних был бироновским протеже. Не последовало возражений и от прочих сановников, потому что одни кормились от фаворита, другие боялись его мести.