Стало очевидно, что на севере Европы возможности дальнейшей экспансии исчерпаны. Попытки вроде голштинской наталкивались на серьезное сопротивление европейских держав – Франции, Англии и быстро усиливающейся Пруссии. Юго-восточный вектор – персидский и среднеазиатский – был империи пока не по силам в силу чересчур высокой затратности. Но имелись иные, более выигрышные перспективы расширения: на западе – за счет пришедшей в окончательный упадок Речи Посполитой; на юге – к Черному морю, все еще остававшемуся внутренним озером хиреющей Турции.

Но к решению этих монументальных задач молодая, толком не вставшая на ноги империя еще была не готова. Сначала ей следовало укрепить собственную стабильность.

Так восхваляет Ломоносов царствование Елизаветы I, и в данном случае это не просто льстивые похвалы придворного. Михайла Васильевич нашел самое точное определение для новой эпохи, наступившей после 1741 года: тишина. После трех десятилетий бешеных петровских понуканий и полутора десятилетий посттравматических судорог, после множества потрясений, переворотов, страхов и правительственной чехарды наступает долгий период отрадной малособытийности. Страна будто погружается в сон, восстанавливая подорванные силы.

Основная часть елизаветинской эпохи проходила спокойно, существенных происшествий было немного, перемен и того меньше, поэтому рассказ о ней получится недлинным.

Эта относительная безмятежность не в последнюю очередь связана с личностью монархини, к имени которой прочно приросло прозвище «кроткия Елисавет».

Почти все современники и историки пишут об этой государыне в одинаковом снисходительно-приязненном тоне, поскольку, по выражению де Лириа, «сердце ея было нежно». С. Платонов формулирует это отношение точнее, говоря, что новая императрица «принесла на престол только женский такт, любовь к своему отцу и симпатичную гуманность» – для русской истории совсем не мало.

Елизавета Петровна родилась в 1709 году, очень символично – в день, на который был назначен торжественный московский парад в честь Полтавского триумфа. И вся ранняя пора ее жизни была такой же праздничной. Давать хорошее образование царевнам, которые все равно выйдут за какого-нибудь иностранного принца и уедут, в России тогда считалось излишним – их лишь немного обучали иностранным языкам. Петр надеялся обвенчать свою младшую дочь с юным Людовиком XV, а когда из этого ничего не вышло, восемнадцатилетнюю девушку просватали за того, кто подвернулся, – принца Карла Голштинского. Однако жених умер перед самой свадьбой, и Елизавета навсегда осталась в девицах.

Вот какой портрет этой женщины оставил ее младший современник князь Михаил Щербатов: «Сия государыня из женского пола в младости своей была отменной красоты, набожна, милосерда, сострадательна и щедра; от природы одарена довольным разумом, но никакого просвещения не имела, так что меня уверял Дмитрий Васильевич Волков, бывший конферанс-секретарь, что она не знала, что Великобритания есть остров; с природы веселого нрава и жадно ищущая веселий; чувствовала свою красоту и страстна умножать ее разными украшениями; ленива и надокучлива ко всякому, требующему некоего прилежания делу, так что за леностью ее не токмо внутренние дела государственные многие иногда лета без подписания ее лежали, но даже и внешние государственные дела, яко трактаты, по несколько месяцев, за леностью ее подписать ее имя, у нее лежали…».

Елизавету Петровну часто противопоставляют Анне Иоанновне, делая сравнение не в пользу первой, но вообще-то эти царицы удивительно похожи.

Обе пренебрегали повседневными государственными обязанностями, но при этом очень зорко стерегли монаршескую власть. (Тот же Щербатов замечает, что, хотя Елизавета очень доверяла своим любимцам, «но однако такова, что всегда над ними власть монаршу сохраняла»).

Обе больше всего интересовались собственными удовольствиями, просто у Анны забавы были жестокие, а у Елизаветы добродушные. Но придворный аппарат обслуживал забавы милостивой государыни с такою же неукоснительной серьезностью.

Пожалуй, по части «надокучливости» Елизавета даже и превосходила ленивую Анну Иоанновну. На заседаниях Сената она бывала еще реже: четыре раза за весь 1743 год, трижды в 1744 году и ни разу в 1745 году.

К лености присовокуплялась еще и суеверность, которой государыня была крайне подвержена. Ладно еще, когда это касалось ее обихода – все придворные знали, что при государыне ни в коем случае нельзя заговаривать о покойниках, болезнях, науках и в особенности о красивых женщинах. Хуже, если страдала политика. Французский посланник рассказывал, что однажды Елизавета должна была подписать документ о пролонгации Российско-Австрийского союзного договора и уже вывела три первые буквы, но тут на перо села оса, и царица сочла это дурным знаком. Ушло полгода (в разгар войны!) на то, чтобы уговорить ее все-таки подписать этот важнейший документ.

Аллегорический прижизненный портрет лучезарной Елизаветы Петровны. Г. Каспар

Впрочем, во всем, кроме государственных занятий, Елизавете энергии было не занимать. В погоне за развлечениями она могла сутками не вылезать из седла (однажды доскакала из Москвы в Петербург за два дня), могла ночь напролет танцевать, а потом пойти и отстоять заутреню. При дворе не прекращался праздник: приемы, балы, маскарады, спектакли, конные прогулки. Когда любительница увеселений умерла, в ее гардеробе оказалось пятнадцать тысяч платьев (вдвое больше, чем количество дней, которые она процарствовала).

При Елизавете век еще больше феминизируется. Впервые в русской истории мужчины словно бы становятся вместо «первого пола» вторым – мы увидим это, когда дойдем до главного фаворита, существа вполне декоративного. Вокруг императрицы возникло нечто вроде клуба, куда входили ее ближайшие подруги. На первых ролях там были Мавра Шувалова, возвысившая весь род Шуваловых, и Анна Воронцова, которая и вовсе вывела своего супруга в канцлеры. Помимо обычных салонных удовольствий – сплетен, обсуждения нарядов и прочего – дамы запросто решали вопросы ключевых кадровых назначений, а то и большой политики.

Зато Елизавета и относилась к женщинам суровей. В силу своей всеми восхваляемой мягкости она миловала приговоренных к казни мужчин, а вот с двумя светскими дамами, Натальей Лопухиной и Анной Бестужевой-Рюминой, обошлась с отвратительной жестокостью. Это были обычные злоязыкие сплетницы, говорившие про императрицу разные оскорбительные слова. Из пустой болтовни Тайная канцелярия соорудила целый заговор. Государственное преступление царица еще, может быть, и простила бы, но нелестных отзывов о своей персоне стерпеть не могла. Мнимых заговорщиц пытали на дыбе, потом публично высекли на эшафоте и, вырезав языки, сослали в Сибирь.