Население
В этой империи всё было диспропорционально.
Девяносто девять процентов населения обитало на трети территории, и всего один процент находился на огромных азиатских просторах за Уральским хребтом.
Хотя из-за учреждения уездных центров горожан стало вдвое больше, 94 % россиян все равно жили в деревне.
Большинство подданных, почти 60 %, являлись крепостными, то есть не обладали никакими правами и могли быть проданы, как домашная скотина.
Духовных лиц в стране было в десять с лишним раз больше, чем купцов – молились здесь много усерднее, чем торговали.
Все управление сосредотачивалось в руках сотой части населения. Но к концу века из двухсот тысяч дворян мужского пола на службе состояла лишь небольшая доля: около 15 тысяч в военных чинах и примерно столько же в гражданских.
Самые существенные перемены произошли именно с этим одним процентом высшей прослойки российского общества. Превращение в военно-бюрократическую империю вызвало усложнение «вертикали», и теперь самодержавие нуждалось в более широкой опоре своей власти. Монархия окончательно выпустила дворян из петровских «ежовых рукавиц»; ей требовались не просто слуги, а кровно заинтересованные сторонники. Именно этим объяснялся поток милостей, излившихся на благородное сословие при Екатерине Второй.
Манифестом от 18 февраля 1762 года дворянам даровалось право не служить, свободно ездить за границу и даже поступать в иностранные армии. В следующем десятилетии российские дворяне дополнительно получили еще и механизм самоуправления. Указом 1775 года им разрешалось выбирать своих представителей в местные казенные учреждения и даже капитан-исправника, главу уездной администрации. Из разрозненных землевладельцев, живущих по соседству, дворяне превращались в своего рода «партийную ячейку», объединенную общими интересами и держащую в своих руках исполнительную, судебную, полицейскую власть.
Еще через десять лет вышла «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», законодательно предоставившая ему дополнительные привилегии: защиту от бессудной расправы и освобождение от телесных наказаний. Кроме того, утверждалась система выборов уездных и губернских дворянских предводителей, что завершило процесс консолидации сословия. Вводились губернские родословные книги, куда должны были записываться все благородные фамилии, – это еще больше повышало статус дворянского звания.
«Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства»
Имущественные различия внутри аристократии были огромны. Среднее помещичье семейство владело сотней душ, беспоместные дворяне могли вообще не иметь «живой собственности», а, скажем, у известного сибарита и покровителя искусств графа Петра Борисовича Шереметева (сына петровского фельдмаршала), имелось почти сто тысяч крепостных – больше, чем подданных у иного германского государя. И все же пропасть между последним прапорщиком и графом Шереметевым была неизмеримо меньше, чем между прапорщиком и его денщиком. Потому что граф и мелкий дворянчик перед законом были личностями с одинаковым набором прав, а денщик – живой вещью и никакими правами не обладал.
При Екатерине самодержавная форма правления преобразовалась в самодержавно-дворянскую. Из людей подневольных и, в общем, бесправных, какими они были в Московском царстве, а тем более при Петре I, дворяне фактически стали соправителями империи – во всяком случае на уровне провинций. Выражаясь языком современного бизнеса, они превратились из наемной рабочей силы в «миноритарных акционеров» корпорации, хотя «контрольный пакет» по-прежнему оставался у главного собственника.
В короткой перспективе эта реформа безусловно укрепила империю, но это была бомба замедленного действия, которая сдетонирует позднее. Наличие лично свободного, обладающего некими незыблемыми правами сословия нарушило два коренных условия «ордынской» модели. Во-первых, этот тип государства не предполагает никаких прав личности, ибо воля «великого хана» всегда должна быть выше закона, а во-вторых, все жители классической «ордынской» империи обязаны быть слугами государства.
С конца XVIII века самый деятельный и образованный класс перестает вписываться в эту систему координат. Сама идея свободы выбора (служить или не служить), право не подвергаться произволу и унижению, наконец просто праздность, которая людям умственно активным давала время для образования и размышления, пробудили – пусть у крошечной части населения – тягу к еще большей свободе. В девятнадцатом веке именно в дворянском классе зародятся ростки движения, которое в конце концов погубит самодержавную монархию.
Но, по меньшей мере, девять из десяти россиян были крестьянами, и для этих людей жизнь менялась в прямо противоположном направлении: становилась еще несвободней и бесправней. Государственные, то есть лично свободные землепашцы по прихоти щедрой царицы раздаривались частным лицам, то есть переходили в крепостное состояние (она сделала 800 тысяч таких «живых подарков»); помещичьи же «души» все больше превращались в движимое имущество.
Этот процесс в глазах народа выглядел вопиюще несправедливым по контрасту с тем, как облегчилось существование господ. В прежние времена в тотальной несвободе, пронизывавшей общество сверху донизу, была своя логика: крестьяне служили своим барам, потому что те так же безропотно и пожизненно служили государству.
Ученица Вольтера и Дидро, желавшая облагодетельствовать русский народ (то есть, собственно, крестьян, которые и были русским народом), на всем протяжении своего царствования последовательно и неумолимо затягивала крепостнический ошейник.
В 1765 году помещики получили право отправлять своих крепостных «за предерзостное состояние» без суда на каторгу.
Еще через два года было воспрещено жаловаться на господ властям под угрозой кнута и Сибири, то есть отменялся древний обычай челобитных на высочайшее имя, единственная возможность сыскать управу на помещика.
Когда-то молодой крестьянин, желавший вырваться из рабства, мог добровольно записаться в солдаты – закрыли и эту возможность.
Обычной практикой стала продажа крепостных как любой другой собственности, в том числе и без земли – «на вывоз». Официально эта практика осуждалась, но газеты были полны объявлений о продаже людей, причем цена все время возрастала – товар пользовался высоким спросом. В начале царствования средняя стоимость «души» с землей составляла тридцать рублей, в конце – не меньше ста. Цена на слуг, в зависимости от их здоровья и умений, могла быть как много ниже, так и много выше – точно так же, как по-разному стоили рысак и простая кляча.
Чтобы оправдать крепостничество в глазах иностранцев, а возможно, и в собственных (она ведь любила самообманываться), Екатерина поздних лет изображала его в виде некоей патриархальной идиллии, которую впоследствии логически обосновали русские юристы. «…Общество гражданское не вдруг достигает своего совершенства, – писал один из них, доктор права М. Грибовский. – Бывает время, что часть членов его находится в состоянии, подобном детству; и пока государство не достигнет той степени совершенства, что действия всех членов его не могут уже поколебать общественного порядка, до тех пор рабство и власть господ необходимы».
Отзвук разглагольствований императрицы на эту тему можно услышать и в глубокомысленных рефлексиях французского посла де Сегюра, часто внимавшего императрице: «Русское простонародье, погруженное в рабство, не знакомо с нравственным благосостоянием, но оно пользуется некоторою степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жилище, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необходимым потребностям и не испытывает страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных народов». То есть, выходило, что нищета является следствием просвещения.
