Не будем касаться нравственной стороны дела, которая очевидна. Но и с точки зрения государственной целесообразности, экономической конкурентоспособности, укрепление рабства в конце восемнадцатого века, когда по всей Европе происходил или подготавливался процесс прямо противоположный, было чудовищным анахронизмом. Оно сулило огромные проблемы в будущем – и с дефицитом рабочей силы, и с производительностью труда, и с развитием частной инициативы. Пока западные страны рвались к индустриальной революции и капитализму, Россия все прочнее увязала в архаике.
Обычное газетное объявление
Не многим лучше была ситуация и в городах, которые в Европе той эпохи повсеместно становились локомотивами экономического и социального прогресса. В России они оставались всего лишь административными центрами. Из намерения молодой Екатерины завести собственное сословие «среднего рода людей» мало что вышло, да и не могло выйти. Уездная реформа переписала из крестьян в мещане несколько сотен тысяч человек, но большинство новоиспеченных горожан никак не относились к «среднему классу», это были все те же старомосковские «посадские».
«Грамота на права и выгоды городам Российской империи» 1785 года, определившая новое устройство городской жизни, наделила некоторыми правами лишь людей состоятельных: имевших капитал, владевших недвижимостью или занимавшихся какой-нибудь респектабельной профессией (медиков, архитекторов, художников и так далее). Они теперь заседали в городской думе, выбирали городского голову и пользовались рядом почетных привилегий. Но в количественном отношении это была очень малочисленная группа, не имевшая общественного веса. С европейской буржуазией ее нечего было и сравнивать. К тому же объявленное городское самоуправление носило скорее декоративный характер, как при Петре I, и истинным хозяином города являлся чиновник-городничий.
По-настоящему больших городов в империи было только два: Москва и Санкт-Петербург. В первой к концу века насчитывалось 250 тысяч жителей, во втором – 220 тысяч. Третьей по размеру была недавно присоединенная литовская Вильна, но там проживало всего 50 тысяч.
Иными словами, Россия по-прежнему была страной деревень и маленьких городов.
С точки зрения российского народонаселения, самая значительная перемена заключалась в том, что в результате экспансии страна окончательно превратилась в транснациональную империю, где иноязычные, инокультурные и иноконфессиональные элементы начали составлять изрядную часть подданных.
Обрусевшей немке Екатерине хотелось, чтобы все российские народности стали как-то пооднообразнее. Она говорила, что их надобно «привести к тому, чтоб они обрусели бы и перестали бы глядеть, как волки в лесу». В этом духе царица и действовала.
Прибалтийские провинции постепенно утрачивали всякие признаки автономности, сделавшись Лифляндия – Рижским наместничеством, а Эстляндия – Ревельским.
На Украине императрица тоже решила больше не изображать, будто это некий протекторат. В 1764 году послушный гетман Кирилл Разумовский подал прошение об отставке – «о снятии столь тяжелой и опасной должности». Екатерина постановила, что гетманское правление «с интересом государственным весьма несходно», упразднила его, и Украиной стало руководить обычное государственное ведомство – Малороссийская коллегия. В 1775 году прекратила свое существование и некогда прославленная, но давно захиревшая Запорожская Сечь.
В результате разделов Польши держава приобрела новых подданных в лице правобережных украинцев, белоруссов, литовцев и поляков. Крестьяне этих новых земель тоже попали в крепостную зависимость, записанные в ревизские ведомости и потерявшие право свободного перемещения.
Присоединение обширных земель Речи Посполитой привело в российское подданство издавна обитавших там евреев, и русское правительство долго не могло придумать, как себя вести с этим народом, упорно державшимся за свою веру и обычаи. Обрусевать евреи совершенно не желали.
С этих времен постоянной головной болью российского правительства делается «национальный вопрос», вернее целый букет национальных вопросов: и еврейский, и польский, и украинский.
Но самый болезненный национальный конфликт екатерининской эпохи остался почти незамечен современниками.
В степях к востоку от нижнего течения Волги обитали калмыки, скотоводческий народ монгольского корня – довольно большой, около четверти миллиона человек. Они жили своим укладом, исповедовали буддизм, имели собственных правителей-ханов, вассальных по отношению к России. Калмыцкая конница исправно участвовала во всех больших войнах русских царей в качестве иррегулярных частей, охраняла юго-восточные границы от набегов степных разбойников.
В восемнадцатом веке положение подобных национальных анклавов все время ухудшалось. Причиной тому были бесцеремонные попытки христианизации, постепенный захват земельных угодий русскими переселенцами и вмешательство чиновников во внутренние дела инородцев. При Анне и Елизавете бунтовали и пытались уйти за пределы империи башкиры. При Екатерине поднялись калмыки.
Этому предшествовала природная катастрофа – очень холодная зима, приведшая к падежу скота. Когда власти запретили свободную продажу хлеба, начался страшный голод.
Вместо того, чтобы нападать на царских чиновников, как это делали башкиры, кочевой народ просто решил покинуть столь неласковую страну. «Русские приставы, пользуясь их простотою и отдаленностию от средоточия правления, начали их угнетать, – пишет А.С. Пушкин, который один из первых исследовал эту трагическую историю. – Жалобы сего смирного и доброго народа не доходили до высшего начальства: выведенные из терпения, они решились оставить Россию и тайно снестись с китайским правительством».
В 1771 году хан Убаши увел основную часть народа прочь, чтобы переселиться в далекую Джунгарию. Русские войска пытались остановить исход, но не смогли.
Поход длился семь месяцев и превратился в настоящую катастрофу. От голода, лишений, стычек с враждебными племенами, погибли девять десятых людей.
В российском подданстве осталось не более четверти калмыков, которых Екатерина в том же году лишила права иметь собственных правителей.
Очень полезным обретением для России стали иностранные, прежде всего немецкие поселенцы, которых правительство приглашало на плодородные, но малонаселенные земли южной России, ставшие безопасными после прекращения крымских набегов. Этим предложением, в частности, охотно пользовались приверженцы сект и учений, подвергавшиеся на родине гонениям (например, за отказ нести военную службу), а также просто семьи, желавшие бесплатно получить большие участки – по тридцать гектаров на семью.
Немцы селились колониями близ Волги и в Причерноморье, получая множество привилегий: тридцатилетнее освобождение от налогов и рекрутчины, денежную помощь, право жить по собственным обычаям и свободно исповедовать свою веру.
Между Волгой и Доном возникли сотни немецких колоний. Эти аграрные хозяйства, счет которых в следующем веке пойдет уже на тысячи, были зажиточными и отличались высокой производительностью труда, что и естественно, ведь там свободные люди работали сами на себя, а не на барина.
За восемнадцатый век Россия превратилась из почти моноэтнической страны, где в 1700 году собственно русские составляли по меньшей мере три четверти населения, в многонациональную империю. Титульная народность перестала быть большинством. К концу екатерининской эпохи 51 % жителей уже инородцы, хотя тогдашняя официальная статистика вела подсчеты иначе, записывая православных украинцев и белоруссов тоже в русские. Ассимиляция, форсированное «обрусение» слишком пестрого населения станет одной из главных забот правительства в девятнадцатом веке, однако с этой задачей многонациональная евразийская империя так и не справится.
