Павел Первый: Горделивая осанка анфас и почти отсутствующий профиль. (Слева портрет В. Боровиковского, справа – неизвестного художника)
Одним словом, если Павел и стал проявлять признаки психической ненормальности, то лишь когда смог себе это позволить – то есть уже получив в свои руки самодержавную власть, ничем не сдерживаемый. Тогда в полной мере и проступили все черты этой личности – как хорошие, так и скверные.
К числу первых следует отнести благие намерения. «Он мыслит ложно, но сердце у него прямое», – очень точно заметил князь де Линь. Павел всегда желал творить добро, эту впитанную с детства потребность он сохранял до самого конца. «Я предпочитаю быть ненавидимым, делая добро, нежели любимым, делая зло», – заявлял он, и надо сказать, что это наполовину получилось – в той части, которая касается ненависти. К сожалению, делать добро удавалось хуже, потому что одних благих намерений здесь недостаточно, ими бывает вымощена и дорога в ад. В этом несчастном характере даже лучшие качества сплошь и рядом оборачивались злом.
Например, все современники отмечают рыцарственность Павла – его великодушие, благородство порывов, уважение к достойным противникам. Одним из первых его поступков было посещение плененного вождя польских повстанцев Костюшко, которого царь выпустил на свободу и позволил уехать в Америку. Герой ответит благородством на благородство и больше никогда, даже в благоприятные наполеоновские времена, не будет воевать против России. Однако отсутствие чувства меры – пожалуй, самый очевидный дефект павловской натуры – был способен и рыцарственность превратить в карикатуру. В 1800 году император Павел разместил обращение к европейским правителям (почему-то через «Гамбургскую газету») закончить войну посредством рыцарского турнира, в котором они лично скрестят оружие, «имея в качестве оруженосцев, герольдов и судей своих просвещеннейших министров и искуснейших генералов». Если это был юмор, то очень странный; он вызвал всеобщее недоумение.
Точно так же – нелепо и раздражающе – оборачивалась другая в принципе похвальная черта: любовь к порядку, которого в стране всегда не хватало. Но Павел доводил свою страсть к регламентации еще до худшего абсурда, чем Петр Великий. Сыну расслабленно-неряшливой Екатерины хотелось, чтобы его держава встряхнулась, выстроилась в колонну и замаршировала в ногу куда прикажет помазанник божий. Русскую расхлябанность – ради пользы самого же народа – государь был готов выжигать каленым железом.
Надо сказать, что о своих подданных Павел был очень невысокого мнения. Британский посол Уитворт, сам не жаловавший русских, пишет про царя: «О своей стране он более дурного мнения, чем даже она того заслуживает». Чуть выше цитировавшийся де Линь подтверждает это суждение: «Он презирает свой народ и говорил мне в былое время в Гатчине такие вещи, которых я не смею повторить». Придавая огромное значение собственному достоинству, Павел отказывался признавать его в других. Воля государя, по его убеждению, была священна, а всякое противодействие или возражение – кощунственны. При малейшем подозрении в непочтительности или скепсисе император приходил в бешенство, и тогда от природного великодушия ничего не оставалось.
Но история знает много жестоких, грозных правителей. От тоталитарной власти ждут суровости, и подданные готовы ее терпеть. Чего они не прощают – это непоследовательности, неопределенности в системе кар и награждений. У Павла же из-за вспыльчивости и самодурства никогда нельзя было угадать, за что он обласкает и за что накажет. По выражению Карамзина, царь, «наказывая без вины, вознаграждая без заслуги, отнимал постыдность у наказания и обаяние у награды» – то есть в этом отношении ничему не научился у мудрой Екатерины. В конечном итоге такая «кадровая политика» Павла стала одной из причин его гибели.
Система взглядов Павла Первого сложилась под влиянием его личностных черт и в результате долгой вражды с матерью. Будучи человеком упрямым, он остался верен идеям, которые изложил еще двадцатилетним в «Рассуждении о государстве вообще». Наследник австрийского престола Леопольд, пересказывая свою беседу с наследником, сообщает очень важные вещи: «Упоминая о планах императрицы относительно увеличения русских владений насчет Турции и основания империи в Константинополе, он не скрыл от меня своего неодобрения этому проекту и вообще всякому плану увеличения монархии, уже и без того очень обширной и требующей заботы о внутренних делах. По его мнению, следует оставить в стороне все эти бесполезные мечты о завоеваниях, которые служат лишь к приобретению славы, не доставляя действительных выгод, а, напротив, ослабляя еще более государство». Совершенно естественным выводом из этого вполне резонного убеждения было бы переформатирование империи в «национальное государство», ориентированное не на экспансию, а на усовершенствование внутренней жизни и развитие народа, однако, как уже говорилось, Павел был очень невысокого мнения о населении своей державы и имел отнюдь не либеральные воззрения на то, как должно вести себя с подданными.
Со своей страстью всё контролировать, он, еще будучи совсем молодым человеком, составил для своей невесты Софии Вюртембергской инструкцию из 14 пунктов. Пятый пункт почти целиком посвящался русскому народу. По представлениям Павла Петровича, народ этот «относится с большим уважением и почтительностью ко всему, что стоит выше его, в особенности, если лицо начальствующее или известного чина сумеет приобрести в его глазах авторитет», из чего следовало, что нужно сохранять величественную дистанцию с подданными и блюсти сакральность монаршьего звания. Жалоб от простолюдинов принимать нельзя – иначе завалят. Всё, касающееся религии, надлежит соблюдать с максимальной строгостью. А для связи с народом государю и государыне достаточно «иногда показаться из окна».
Примерно так Павел I и правил. Он не стремился к новым завоеваниям, без которых содержание огромной армии превращалось для небогатой страны в огромную бессмысленную обузу; повсюду где можно и где нельзя насаждал милый его сердцу прусский «ордер». Правда, в поле зрения педанта попадала лишь столица с окрестностями. Посол Уитворт пишет: «Двор и город приняли совершенно военный характер и мы с трудом можем убедить себя, что мы находимся в Петербурге, а не где-нибудь в Потсдаме». Но до остальной страны столичные нововведения доходили только в виде каких-то малопонятных судорог и преувеличенных слухов о Павловых чудачествах.
Первым впечатлением от нового царствования было зловещее шоу, которое император устроил в память об убитом отце. Под предлогом того, что Петр III не успел короноваться, Екатерина велела похоронить его не в царской усыпальнице, а в Александро-Невской лавре. Павел же велел выкопать гроб и торжественно установить в Зимнем дворце рядом с гробом неверной жены. Потом лично возложил корону на истлевшие останки родителя. Присутствовать при этом действе должны были люди, причастные к гибели Петра, прежде всего Алексей Орлов. Затем Петр и Екатерина, как подобает супругам, были вместе погребены в Петропавловской крепости.
Считая, что для воли самодержца нет ничего невозможного, Павел исключил из истории эпизод с отречением Петра Федоровича от престола. Сохранившиеся копии манифеста о воцарении Екатерины были изъяты по всей стране, доставлены в Тайную экспедицию и сожжены.
После такого начала все, особенно любимцы Екатерины, многие из которых раньше третировали опального цесаревича, приготовились к страшному, но Павел их удивил. Он оставил помощников матери на их постах, а сжавшегося от ужаса Платона Зубова даже обласкал, сказав: «Кто старое помянет, тому глаз вон».
Проявления милосердия этим не ограничились. Новый царь выпустил на свободу не только Тадеуша Костюшко, но других пленных поляков. Прощены и реабилитированы были жертвы поздней екатерининской паранойи: Радищев и Новиков вкупе с остальными мартинистами. К последним Павел относился с сочувствием еще и потому, что сам в свое время состоял в масонской ложе, привлеченный в этом движении сочетанием идеализма и мистики. На волю были выпущены узники «Тайной экспедиции», всеобщая амнистия отворила двери тюрем и острогов для всех осужденных, кроме убийц.
