Однако правителю-самодержцу требуются иные дарования, которым у своего прекраснодушного педагога Павел научиться не мог, а царица к сыну всегда была холодна. Возможно, это объяснялось тем, что, разлученная с младенцем сразу после родов, она так и не почувствовала себя матерью. Но скорее всего подрастающий мальчик воспринимался ею как угроза: законным государем ведь был он, а не она. И чем старше становился сын, тем отстраненнее и подозрительнее делалась его всемогущая родительница.
А еще между ними все время незримо маячил призрак убитого Петра Федоровича. Екатерина презирала покойника и желала стереть о нем всякую память, Павел же идеализировал отца, страстно хотел его реабилитировать и очень страдал из-за того, что в материнской опочивальне не переводятся наглые выскочки-фавориты.
Но самым большим грехом, с точки зрения Екатерины, было то, что получивший идеалистическое образование юноша мечтал претворить свои представления о «хорошем государстве» в жизнь – то есть хотел царствовать. Когда цесаревич достиг совершеннолетия, а мать не уступила ему престола, молодой человек совершил серьезную ошибку. Должно быть, желая продемонстрировать, что уже созрел для правления, он гордо представил Екатерине трактат, озаглавленный «Рассуждение о государстве вообще». В этом проекте он предлагал полностью изменить принципы внешней и внутренней политики: не завоевывать новые земли, а лучше заняться обустройством тех, что уже есть. «По сие время мы, пользуясь послушанием народа и естественным его счастливым сложением, физическим и моральным, всё из целого кроили, не сберегая ничего; но пора помышлять о сохранении сего драгоценного и редкого расположения», – писал Павел. Эти соображения были весьма похвальны, но свидетельствовали о том, что цесаревич совершенно не понимает смысл понятия «империя». Екатерине такой соправитель – да и любой соправитель – был не нужен. Молодого, а потом уже не очень молодого и совсем не молодого наследника было решено не допускать ни до каких государственных дел. О важных решениях он узнавал, когда они объявлялись всем подданным.
Павел-подросток. Неизвестный художник. XVIII в.
Очевидно, уже тогда Екатерина подумывала о том, чтобы вовсе отстранить Павла от престолонаследия и передать корону внуку, поэтому от сына ей требовалось лишь одно: дать мужское потомство. Цесаревича женили девятнадцатилетним на гессен-дармштадтской принцессе. Привязчивый и лично порядочный юноша полюбил свою жену, но она рано умерла, и тогда мать без лишних сантиментов, не дав вдовцу погоревать, быстро подобрала ему новую невесту – Софию Вюртембергскую (в православии Марию Федоровну). Павел послушно полюбил и эту супругу, которая наконец обеспечила свекровь внуками. Мальчиков бабка почти все время держала при себе, чтобы готовить к великому будущему и оградить от отцовского влияния.
В качестве резиденции Павлу выделили городок Гатчина с населением в 2 000 человек, позволили завести собственное карманное войско. Так он и играл в «гатчинского самодержца», пока в большом мире происходили эпохальные события. Цесаревич любил военное дело и всякий раз, когда начиналась очередная война, просился в армию. Сражаться с турками Екатерина его не пустила. На шведский театр съездить позволила, но запретила командующему посвящать Павла в планирование операций.
Демонстративное пренебрежение, которое царица выказывала наследнику, подхватывалось и ее окружением. Сближаться с Павлом было вредно для карьеры, а потешаться над ним выгодно. Беспардоннее всего обращались с цесаревичем фавориты. Рассказывают, что однажды, когда Павел выразил согласие с мнением Платона Зубова, тот изобразил тревогу и громогласно спросил: «Разве я сказал какую-нибудь глупость?».
Но больше всего наследник ненавидел не смазливых любовников матери, а Григория Потемкина – должно быть, из-за того, что тот занимался действительно великими делами, пока Павлу дозволялось самое большее построить аптеку в Гатчине. Впоследствии, вырвав у судьбы припозднившуюся корону, Павел попытается вычеркнуть из истории самое память о князе Таврическом: переименует названный в честь Потемкина город Григориополь, разрушит памятник светлейшему в Херсоне.
Высокие помыслы без возможности их реализации; болезненное самолюбие, постоянно подвергаемое унижениям; ощущение обворованности; наконец страх за будущее, усугубляемый памятью об участи отца, – вот условия, в которых формировалась личность будущего императора. Неудивительно, что она получилась акцентуированной, на грани ненормальности.
Известный дореволюционный психиатр Павел Ковалевский, рассмотрев биографию царя как «историю болезни», поставил диагноз: дегенерат второй степени.
Приведу это заключение полностью.
«Умственная жизнь Павла отличается отсутствием предохранительной сосредоточенности, внимания и настойчивости, быстротою сильных впечатлений, отрицательностью, асистемностью, но она лишена остроты, сообразительности и понимания. В его нормальном мышлении мы заключаем склонность к бреду, мнительности, подозрительности, символизации и преследованию. В нем была очень развита фантазия, и царило воображение. Он был склонен к мистицизму, предчувствию и проч. Его умственная жизнь была подчинена эмотивной области. Страсти и чувствования царили над всем. Его воля была подчинена чувствам. Его волевые действия были игралищем страстей… Он проявлял любовь к семье, жене, друзьям. Поэтому его должно отнести к дегенератам высшим, к дегенератам второй степени с наклонностями к переходу в душевную болезнь в форме бреда преследования».
Признаки шизофрении и паранойи обнаруживают у Павла и другие посмертные диагносты.
Впрочем, как известно, с точки зрения психиатров ментально здоровых людей на свете вообще не существует, а у Павла для паранойи и «бреда преследования» имелись вполне резонные основания. Кроме того, не следует забывать, что в самодержавном государстве все мании и фобии диктатора воспринимаются как норма, а ненормальными, наоборот, считают людей, которые им не подвержены. Поэтому на личность Павла Петровича лучше взглянуть глазами свидетелей, находившихся вне этой специфической системы координат.
В 1781–1782 годах цесаревич и его вторая супруга совершили длительное турне по Европе – как это тогда было модно, не официально, а под видом «графа и графини Северных». Это избавляло от лишних церемоний, давало высоким путешественникам возможность ближе узнать заграничную жизнь, а иностранцам – хорошо их рассмотреть. Нечего и говорить, что особа наследника Российской империи повсюду вызывала особый интерес; сохранилось множество отзывов, принадлежащих внимательным и опытным наблюдателям.
Двадцативосьмилетний Павел Петрович никому не показался душевнобольным, а напротив произвел самое благоприятное впечатление, хотя многие отметили в поведении августейшего туриста неестественность и «заученность» (вполне понятные в положении человека замкнутого образа жизни, когда на него все пялятся).
Герцог Тосканский Леопольд, будущий австрийский император, писал: «Граф Северный, кроме большого ума, дарований и рассудительности, обладает талантом верно постигать идеи и предметы и быстро обнимать все их стороны и обстоятельства. Из всех его речей видно, что он исполнен желанием добра… В его образе мыслей видна энергия. Мне он кажется очень твердым и решительным, когда остановится на чем-нибудь, и, конечно, он не принадлежит к числу тех людей, которые позволили бы кому бы то ни было управлять собою». (Последнее замечание было сделано, чтобы противопоставить Павла матери, которая вечно находилась под влиянием какого-нибудь фаворита).
Во французской столице понравились простота русского наследника, а также его начитанность. «Он, кажется, очень образован, знает имена и произведения всех наших писателей и говорил с ними, как со знакомыми, когда их ему представляли», – удивлялась королева. Все отметили, что Павел неприхотлив в еде, не признает азартных игр, превосходный семьянин, равнодушен к развлечениям, зато живо интересуется серьезными материями: экономикой, армией, флотом. При этом великий князь не казался сухарем или педантом, он вполне удачно шутил, в том числе над собой.
Когда бесцеремонная парижская толпа стала громко обсуждать внешность «графа Северного», сочтя его уродом (Павел действительно был отнюдь не красавец), цесаревич спокойно заметил окружающим: «Ежели бы я заранее не знал, что дурен собою, то ваш народ открыл бы мне глаза на сей счет». В другой раз по поводу своего короткого носа он скажет: «Многие желали вести меня за нос, но, к несчастью для них, у меня его нет».
