Наши желудки ворчали какое-то время, я прижала ладонь к своему животу и решила, что сильно похудела.

Вскоре стало сложно думать о минувшем времени, о голоде, боль в голове стала такой, что я не могла ее отгонять. Вода бежала под нами, но уже не успокаивала. Глен до этого в отчаянии пару раз ударил стену. Я не винила его.

Это было пыткой – быть так близко к воде, но не в состоянии выпить ее. Если бы в моем теле осталась хоть какая-то вода, я бы плакала. Во рту пересохло, губы так потрескались, что я сомневалась, что они когда-нибудь заживут.

Несмотря на пустые желудки и головные боли, мы с Гленом рассказывали истории, чтобы скоротать время. Мы говорили о пути, пытались вспомнить все детали на случай, если выберемся из темницы и сможем поведать семьям об этом.

Мысль о доме, о маме с папой, о братьях, бабуле и близнецах добавила головной боли, ведь я не могла позволить себе плакать.

Если мы умрем в темнице от голода, они не узнают, что с нами случилось. Я представила, как они дома поглядывают на дорогу, надеясь увидеть нас. И сдаются, поняв, что мы не придем домой.

Заметив мое мрачное настроение, Глен попытался взбодрить меня.

- Просто подумай о Финниане, и тебе станет лучше.

- Мысли о том, кого я знала две недели и раз поцеловала, не делают голод в темнице пустяком, - проворчала я, закатив глаза. Но я ценила его попытку.

- Он был привлекательным, - возразил Глен.

Я не ответила, а легла рядом с ним, похлопала с сочувствием по его животу, рычащему и жалующемуся.

Я с трудом проснулась позже. Каменный пол добавил боли спине, щека затекла от того, что была прижата к нему, пока я спала. Хуже того, бедра все еще болели от поездки со Стрижом.

Успокаивало только теплое тело Глена рядом. Я повернулась к нему, от движения все расплылось перед глазами.

Я пролежала пару мгновений и поняла, что чего-то не хватает. Голова больше не болела так, словно ее кто-то бил молотом. Вместо этого боль притупилась.

Я все еще хотела пить, но еда уже не так привлекала, как днем ранее. Если бы королева открыла дверь и бросила свежую буханку хлеба или мамино тушеное мясо, я бы даже не поползла туда.

Еда стала далеким воспоминанием, и я была убеждена, что продержусь без нее вечность.

- Я такая пустая, - пробормотала я, голос звучал хрипло, нарушая тишину.

- Я бы выпил свою мочу, если бы хоть что-то осталось, - серьезно ответил Глен.

- Если мы не умрем и этой темнице, я расскажу это твоим братьям.

- Доналу и Дугалу это ужасно понравится, - согласился он.

Мы лежали неудобно какое-то время, пока я не уловила, как грудь Глена дрожит под моей щекой. Он плакал.

Я смотрела на его чуть размытую форму в смятении, пытаясь разглядеть в темноте. Глен никогда не плакал. Порой плакал, ладно, но я не знала, что делать.

К счастью, он не ждал, когда я соображу, а подхватил к себе на колени и обвил руками.

- Мы умрем здесь, - прошептал он между хриплыми всхлипами.

Эта мысль не покидала мою голову с момента, как нас заперли в темнице. Вдруг стало так страшно, что я сама заплакала. Похоже, тело еще не окончательно засохло.

- Прости, что привела тебя сюда, - прошептала я.

- Я бы лучше умер от голода с тобой, чем кем-то еще, - сказал Глен, и я издала смешок.

Еще, наверное, дня два прошли так же. Глен то вредничал, то плакал, пока не устал и уснул. Я выплакалась и ощутила, что эмоции кончились. Я не могла найти энергию, чтобы чувствовать что-то, кроме сожалений.

Вскоре и я уснула. Странно, как мы уставали, ничего не делая.

На следующий день я разлепила глаза и не двигалась. Я ощущала рядом теплое тело Глена, и мне этого хватало.

Я лежала на спине, водила бездумно пальцами по холодному камню пол, слушала шум воды внизу. Я почти была рада.

Глен тоже взбодрился после подавленности прошлого дня.

- Они могут прийти за нами сегодня, - объяснил он, садясь рядом со мной.

Он поглядывал на дверь каждую минуту, говорил что-то об ослаблении пленников перед допросом. Я не пыталась следить за его мыслями.

Он прислонился к грубой стене и притянул меня, чтобы я сидела между его ног. Прижималась спиной к его груди.

Я позволяла двигать себя, как ребенка, моя голова прижалась к его плечу, я закрыла глаза.

- Устала, - хрипло прошептала я, губы трескались и кровоточили в новых местах.

Горло болело не только от нехватки воды, но и простуды. Как подменыш, я в детстве постоянно болела, один раз кашель был таким сильным, что папа бросил ферму и отправился в город за целителем для меня.

Голова казалась тяжелой, зубы стучали.

- Я расскажу тебе о деревне, пока ты отдыхаешь, - сказал Глен, обнимая меня, чтобы согреть.

3 ГОДА НАЗАД

- Я тебя ударю, если не перестанешь ходить, - возмутился Мунро, шутя лишь отчасти.

Мы были у стены, разделяющей наши поля от соседских. Малкольм перед нами расхаживал, казалось, часами. Только от наблюдения за ним я устала, а ему точно было хуже.

Малкольм замер, уставился на нас, словно только вспомнил о нас.

- У Бонни будет ребенок.

Мы с Мунро застонали.

Месяцами Малкольм радовался из-за ребенка. Пока у Бонни не заболел живот, пока не начались роды.

Мама выгнала нас из домика, сказала позвать маму Глена, Марту, и жену его старшего брата, Кейдит.

Всю ночь и утро мы с Мунро мирились со странным поведением Малкольма, который расхаживал, выпаливал, что Бонни рожает, и зловеще смотрел на маленький костер, которым мы привлекали Других.

К моей радости, Глен и его брат Донал пришли раньше, чем Мунро начал бить его.

- Тебе лучше вернуться в дом, Малкольм, - сказал Донал.

Малкольм с тревогой побледнел и побежал к дому.

- Я уже хотел ударить его по лицу, - сказал серьезно Мунро.

- Твой папа ударил бы тебя по лицу, услышав, что ты ударил Малкольма в день, когда он стал папой, - Глен рассмеялся.

Остаток утра мы лежали на траве. С рождением ребенка на ферме будет хаос. Мама не даст Бонни и пальцем пошевелить, пока ребенку не исполнится хоть месяц, и я ожидала для нас больше работы.

Глен и Донал принесли пару вареных яиц, хлеб и воду, что была удивительно холодной, и мы завтракали и ждали.

Я была уверена, что Другие в тот день смотрели на наш домик. Погода была необычно теплой, на небе не было ни облачка. Это было приятной переменой после серого неба и дождей.

Моя кожа нагревалась все сильнее, пока мы лежали там, и я надеялась, что ребенок отвлечет маму от наших солнечных ожогов. Или днем нам придется собирать цветки жимолости, чтобы искупаться с ними.

Мы вчетвером дремали, пока не пришел отец и не крикнул возвращаться. Мы поднялись на ноги и побежали к дому. Конечно, я пришла последней, задыхаясь и хрипя.

У дома горел еще один костер. Этот, как объяснил папа, был разведен после рождения, чтобы злые феи не использовали магию. Мунро громко изобразил, как его тошнит.

Мама вышла из дома, изможденная и растрепанная, посмотрела на наши обгоревшие носы и лбы, хмурясь. Но она ничего не сказала об этом.

Нас впустили внутрь, и от увиденного я радостно запищала, не сдержалась. Бонни прислонялась к Малкольму, в руках она держала двух идеальных малышей.

- Близнецы! – выпалил Мунро.

- Крошки-девочки, - объяснил Малкольм невероятно гордо.

Его глаза были розовыми, словно он плакал, и я не винила его. При виде двух здоровых малышей я сама хотела плакать.

Похоже, Другие заметили наши огни и благословили нашу маленькую семью.

По традиции папа вложил блестящие монеты в ладошки малышек, поцеловал их лбы. Говорили, начало жизни с монетой обеспечит, что деньги будут всегда.

- Какими будут имена? – спросила бабуля Атол.

Важнее купания малышей в молоке было быстро придумать имена малышам. Говорили, что, если назвать ребенка быстро, он будет защищен от магии фей.