«Вы уже говорили с другими господами из салона?» Андрес позволил себе произнести чудовищное — это самое слово «салон».

И Тутайн дал ему ответ: «Нет. Я и не собирался. Не понимаю, чего бы я этим достиг. Вы, похоже, неправильно меня поняли. Салон не спасение. А верный путь к гибели. Это сообщество надо ликвидировать. Сам я слишком слаб… Точнее, имеются обстоятельства, не позволяющие мне этим заняться. В свое время я, довольно сильно рискуя, создал паллиатив, который никого не удовлетворяет… а меня ставит под подозрение… и будет подпитывать злобу соседок, яростно сражающихся за хлеб насущный… и непременно привлечет внимание полиции… Я уверен, что знаю ваши чувства, знаю и закон, которому вы подвластны. Мне кажется, это элементарное требование: чтобы вы подчинились предназначению… вашему предназначению… и взяли Буяну к себе… то есть женились на ней».

Лицо господина Андреса больше не менялось: оно еще раньше достигло градуса максимальной блеклости; теперь он заговорил:

«Такое требование я вам прощаю, потому что вы, видимо, не знаете обычаев нашего отечества. Проститутка непригодна для брака. Она осквернила сие святое таинство, хотя сама не приобщилась к нему. Последствия ее святотатства непредсказуемы».

Тутайн: «Кто осквернил таинство? Этот ребенок или мужчины?»

Андрес: «Ребенок».

Будь Тутайн в то мгновение способен прислушаться к совету, я бы вмешался и предложил ему прекратить бесполезный разговор. Но он был вне себя, был закрыт для любых возражений. Он на время утратил дар речи. Я не знаю, как ему удалось высвободиться из тисков ярости. Он хотел во что бы то ни стало спасти Буяну и потому покорился чужой, чудовищной точке зрения. Когда он вновь начал говорить, охвативший его приступ отчаяния был уже усмирен. Голос Тутайна не повышался и почти не дрожал. Мой друг попытался переубедить собеседника.

Тутайн: «Я выслушал ваше мнение. Но это не последнее слово в нашем деле. Сегодня вы стали жертвой различных реальностей, которые не смешиваются одна с другой. Вы в данный момент переживаете час после плотского наслаждения: худший и самый бессильный в потоке переживаний. Врата сомнения стоят, широко открытые. Отвращение грозит вашему сердцу. Вы думаете о предстоящих исповедях: повторение греха делает их с каждым разом все менее правдоподобными. Подумайте об этих противоречиях! Извлеките из них урок! Нужное вам слово так близко — любовь. Вы ведь любите Буяну».

И обвиненный, непостижимым образом, казалось, был зачарован словами, которые запинающийся Тутайн добывал из отдаленнейших далей. «Для вас существует лишь одно счастье, одна радость — но вы не хотите отделаться от ужасного рта, который вам что-то нашептывает, присосавшись к вашему сердцу. Это не священные уста. Это Противник. Дать ему зуботычину, чтобы отстал! Вы должны сделать выбор. Почему вы не сделали этот выбор раньше, давно? Разве вам не встречались женщины и девушки благородного происхождения, которые по двое, в мягком свете променадов, выставляют себя на обозрение с целью заключить брачную сделку? Или — просто гуляют, чтобы проветрить брак, уже облегающий их, как пальто? Разве только из соображений удобства вы наносите визиты ребенку? Вы так боитесь ответственности, что спасаетесь от нее еженедельным отпущением грехов, вымаливая у неба сострадание, которое оно проявляет к вам явно против воли?»

«Я молод. Мне еще много что может встретиться. Нецеломудренность — переходное состояние, потому нам ее и прощают. Мы не ищем ее, она сидит в нас».

«На что же вы решились?» — коротко спросил Тутайн.

«Я с трудом вас понимаю», — ответил другой. Очевидно, он не хотел повторять в тех же выражениях свой отказ. — «У меня нет достойных упоминания доходов. Кто в моем возрасте думает о женитьбе? Я зависим от родителей. Я вообще не понимаю, как вам пришла в голову мысль выбрать меня в качестве жертвы вашего порочного плана. Обстоятельства, которые нас свели… не дают основания для столь далеко идущего… столь сомнительного… доверия ко мне».

Кулак Тутайна, больше ничем не сдерживаемый, обрушился на поверхность стола. Ощущения Андреса в эту секунду — кто мог бы их описать? Он видел перед собой разъяренного сутенера. Он чувствовал приближающуюся подземную силу рока. Слышал страшный шепот собственной неудовлетворенности. Видел свои внутренние органы, слугой которых он был. Юные поцелуи, услаждавшие его губы, — забыты. Ему не хватало чутья, чтобы упорядочить этот сумбур. А голос, который сейчас к нему обращался, голос Тутайна, был спокойным и твердым, был вместе с тем сияющим мраком, как оленье дыхание Ишет Зенуним, распутного ангела^{236}:

«Я запрещаю вам впредь навещать Буяну».

Приговор.

Андрес весь напрягся; но в следующую секунду наклонил голову, спрятал лицо в ладонях и заплакал.

И все же Тутайн не сдался. Может, надеялся, что слезы пойдут Андресу на пользу.

«Если вы бедны… Если всё это для вас так неожиданно… и ваше решение еще не созрело, то можно подумать об облегченных вариантах. Я сказал, что вы должны взять девочку к себе. Защитить ее — вот первая задача. Что касается дальнейшего… Мы могли бы набросать план…»

На этот новый примирительный тон Андрес отреагировал, решительно мотнув головой. Тутайн запнулся. На протяжении двух-трех секунд пытался справиться с потрясением. Потом вплыл в состояние трагического покоя. И сказал только:

«Я в вас разочаровался. Вы сделали не тот выбор, которого я ждал. Вы и теперь можете свободно общаться со всеми девушками этого города; только одна для вас под запретом».

Я перебил его, в первый раз:

«Не поддавайся соблазну, исходящему от слов», — сказал я.

Андрес Наранхо уже направился к выходу. Он бросил на нас недоверчивый взгляд.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

В те короткие полчаса прозвучало еще несколько поучений: итог многих прочитанных книг, в которые Тутайн погружался с головой. Это была попытка разобрать человека Андреса на части, порвать в клочья, чтобы потом, ради его лучшего предназначения, используя средства многостороннего знания — анатомии и религии в их прекраснейшем соединении, — бережно собрать заново. Тутайн попытался приостановить медленно прогрессирующий упадок одной человеческой души, используя маховую силу ее наклонного падения для нового взлета. Я не нашел, куда вставить эти вкрадчивые, рискованные, жесткие высказывания. Мое перо выбирало для них — одно за другим — четыре места; но всякий раз я потом вычеркивал эту витиеватую речь. Она стояла на странице как бы сама по себе. Рот, когда-то ее произнесший, был рабочим инструментом замаскированного ангела. Призывом по ту сторону слов. Обрушивающейся мелодией бури. Однако Андрес Наранхо не изменился.

Прошло еще несколько дней. Тутайн, очевидно, работал над тем, чтобы соорудить дамбу против несчастья. Может, он ждал того немого оклика, который научил бы его, что делать. Меня он больше не брал к Буяне. Думаю, что он много времени проводил с ней наедине. Я не припоминаю никаких разговоров, которые дали бы мне возможность составить представление о его тогдашнем образе жизни. Окончательные решения, которые он потом принял, позволяют предположить, что он вторгался в душу девочки со стремлением подвергнуть эту душу ужасным испытаниям, с неуемной жаждой познать ее, с одержимостью, с черной любовью. Диалоги, которые оставляли после себя только страх… Спасти или уничтожить… Вероятно, он уничтожил. Так или иначе: он обратился в бегство.

— Пароход на Гётеборг отправится в плавание без нас, — сказал он мне. — Нам уезжать пока рано. — Он держал меня под руку и вместе со мной стремительным шагом прогуливался вверх и вниз по улице.

— Мне кажется, ты ее любишь, — сказал я без колебаний.

— Ах… — Его голос неуклюже хромал вдогонку за мыслями. — Такое никогда не знаешь наверняка. Я, во всяком случае, самый нерешительный из ее любовников.