— Я пойду к нему, — сказал я.

Он окинул меня презрительным взглядом, прищелкнул пальцами:

— Я не настолько спятил, чтобы посвящать никчемного молокососа в свои дела. Вы, господа, несете ответственность за причиненный мне ущерб, вот и все.

— Мы не затем сюда пришли, чтобы торговаться с вами, но чтобы найти Эгеди, — сказал я громко.

Толстуха начала плакать. При этом она причитала: «Мой Фридрих, мой Фридрих…»

— Зачем вы сюда пришли, меня не заботит, — сказал мужчина. — Но я вас обоих брошу с сотрясением мозга на дороге, если вы не прекратите мне досаждать.

Даже эту грубость он произнес тихо. Между тем в его длинном теле уже подготавливался какой-то взрыв: как если бы под кожей мало-помалу скапливался яд. Страшное напряжение вдруг отпечаталось на его пепельно-сером лице. Я мысленно прикинул, что уступаю этому человеку в физической силе, к тому же у меня нет никакого опыта по части применения кулаков. Я собрался с духом и, потянув Тутайна за рукав, сказал:

— Мы сейчас уйдем.

Тутайн стряхнул мою руку, шире расставил ноги. Я увидел, как мужчина, замахнувшись, шагнул ко мне. Тутайн прыгнул вперед и кулаком ударил его в живот. Мужчина, не завершив начатого движения, замер и, широко раскрыв глаза, повернулся к новому противнику: но не перешел в нападение, а пошатнулся. Второй удар кулаком обрушился на его лицо. Я внезапно почувствовал, как женщина обхватила меня сзади, бросила на землю и уже в следующее мгновение навалилась сверху всем своим весом. Очевидно, она действовала по определенному плану и ожидала немедленной поддержки со стороны мужчины. Но поскольку поддержки не последовало, я выиграл время и смог освободиться, по крайней мере, настолько, чтобы пустить в дело кулаки. Я заколотил по податливой жирной плоти. Но достиг не очень многого — потому что, вследствие внушенного мне воспитанием предрассудка, вел поединок с чрезмерной сдержанностью. В конце концов я понял, что потерплю поражение в борьбе с этой женщиной. Тогда я выбрал в качестве цели ее утопающие в жиру глаза. Это помогло. Я высвободил ноги, уперся коленом в ложбинку между раздутыми грудями. И встал.

— Пора сматываться, — сказал Тутайн.

Мужчина валялся на земле. Из его ноздрей двумя струйками вытекала кровь. Женщина приподнялась, оглядела поле сражения и принялась жалобно причитать: «Мой Фридрих, мой Фридрих…»

Тутайн возился с калиткой. Лишь после нескольких неудачных попыток ему удалось извлечь болт.

— Мы были заперты, — сказал Тутайн.

— Я хочу заглянуть в дом: убедиться, что Эгеди там нет, — сказал я.

— Ты совсем спятил! — крикнул Тутайн. — Если мы сейчас дадим деру, то, может, и уцелеем. Но как только у хозяина перестанут бурчать кишки, он начнет выпускать нам вслед пули.

Мы побежали. Я заметил, что у меня стучат зубы.

(Он стал другим. Близость ко мне его изменила, два города его изменили. Торговля скотом, сидение в пивных, сознание собственной вины, неспешные споры с Богом, последний поздний рост его тела. Он не только обладал хорошей реакцией, но и был способен к обучению. Беседы, которые мы с ним вели, часто напоминали игру в вопросы и ответы. Его любознательность никогда не удовлетворялась полностью. Если ему удавалось почерпнуть из нашего разговора то или иное важное сведение, он тут же его применял, чтобы создать новую мысленную комбинацию. Он много читал. Какие бы книги ни попадали ему в руки, он умел использовать их содержание и расширять свой кругозор даже за счет бессмыслицы. Он обладал даром отбрасывать шлаки, содержащиеся в напечатанных строчках. И, словно ясновидящий, улавливал самое существенное. Трудности его не отпугивали. У меня были основания, чтобы вновь и вновь удивляться той одержимости, с какой он пытается вникнуть в непривычный для него ход рассуждений. Хоть он и выступал по большей части в роли моего ученика, я чувствовал зависть и стыд, наблюдая в действии свойственную ему простейшую, неисчерпаемую способность присвоения, удержания и запоминания новых знаний, их творческого синтезирования. Поверхностная образованность, которая год за годом все больше пропитывала меня и делала более слабым, отчуждая от собственного «я», в случае моего друга словно приобрела особое назначение: она укрепляла его личность, способствовала росту душевных сил и превращала его характер в неприступный бастион. Он рос над собой. Выборочные знания… — он умел соединить эти фрагменты в некое единство. С мозаичной игрой из инстинктов, памяти, познания и наблюдений он обращался как мастер. Даже во время яростных словесных поединков он не изменял своим убеждениям; в его речи не было никакой самонадеянности, никаких шаблонных фраз… Как же сильно я ему порой завидовал! Какой гордостью наполняла меня естественность его природных задатков! Какое недоверие, снова и снова, вызывало то обстоятельство, что ему так легко дается обмен чувствами и мыслями с другими людьми! В конце концов мои сомнения благодаря его поведению рассеялись. Деятельные силы, которые им занялись, непрестанно расширяли его сознание. Он вырос. Он прирастал постоянно. Успехи роста я замечал лишь тогда, когда наши с ним отношения вступали в фазу кризиса и мы принимались обсуждать этот свой злой рок.)

Я начал:

— Мы кое-что узнали, но не всё.

— Такова сущность событий: человеку открываются лишь немногие их грани. Каждый из нас видит что-то свое, а другие грани обращены к прочим людям.

— Ну да, мы получаем уроки. Однако потом почти всю эту мудрость забываем, будто никогда и не покидали школьной скамьи. И даже того, что осталось в памяти, не оказывается под рукой, когда мы подвергаемся испытанию и мучительно ищем ответы на заданные вопросы… Правда, немногие избранные ничего не боятся и своей находчивостью заставляют устыдиться хранителей жизненного опыта.

— Я думаю, что мир, где мы живем, состоит из прозрачных веществ. Мы, может быть, проскакиваем через самое важное, потому что для нас оно не имеет зримого облика, а какая-нибудь второстепенная деталь происходящего на наших глазах свертывается как кровь в нечто твердое, нечто такое, что мы можем ухватить и удержать в памяти. Огромный мир прозрачного — не для нашего чувственного восприятия. Всё, что доступно нам, — только выборка, причем крайне неупорядоченная: наши поступки, наши чувства, наши знания. Так обстоит дело и в большом, и в малом. Все зависит от того, по каким городским улицам ты ходишь, на какие стулья садишься, к какому человеку прилепляешься взглядом, какие книги тебе попадутся под руку, станешь ли ты сутенером или ученым… Каждый видит только тот единственный путь, по которому сам он может идти, и не видит другие пути, открытые для его ближних.

— А любители покоя — те, кого называют благочестивыми, — с самого начала обрекают себя на слепоту: они закрывают глаза и отказываются от книг, потому что придумали себе одну книгу, приписали ей высший авторитет и все муки, несчастья и массовые убийства объясняют, ссылаясь на Высшее Благо, которое будто бы восседает на троне по ту сторону звезд и земного времени… Но мы не об этом хотели поговорить.

— Я не знаю, о чем мы хотели поговорить. Мы спасаемся бегством, потому что боимся пули продавца девочки: этого больного европейца, машины из плоти, которая, как нам кажется, функционирует неправильно — демонстрирует ошибочное, опасное, бессердечное поведение. Так нам кажется, и так это выглядит. Так это выглядит для нас. Но это лишь наше восприятие. А не восприятие Эгеди, поскольку она-то никогда на того мужчину не жаловалась. Может, сейчас она жалуется именно на нас, ведь из-за знакомства с нами она и подверглась линчеванию.

— Забредая в такие дебри, мы не доберемся до цели. Может, мы и не должны до нее добраться. В любом случае, мы не избранные. А потому Провидение не имеет по отношению к нам других намерений, кроме как гонять нас по кругу, пока мы, обессиленные, не ляжем в могилу. Каждый должен так или иначе довести до конца дарованную ему жизнь. Никакими рассуждениями ее нельзя сократить, она всегда простирается от рождения и до смерти. Владелец дышащего тела может думать или делать что ему вздумается, может размышлять, приятен ли ему или отвратителен этот великий подарок — пребывание здесь; это он может, это — единственное его право.