После того как я его выпроводил, он решил нанести визит суперкарго. Он даже не знал, почему так решил, почему это показалось ему необходимым, чего он для себя ждет. Не думал — ни отчетливо, ни смутно, — что столь дерзкое предприятие, наверное, сделает его неуязвимым для всяких нехороших неожиданностей. Для него это было одно из будничных действий: вроде того, как, опорожнив желудок, ты вновь натягиваешь штаны. Что он хочет закалить клинок своей лжи, об этом матрос не думал. Что хочет сделать собственную душу бесстрашной, тоже не думал. Он противился правде, вот и все. А отсюда следовало — хотя сам виновный этого не сознавал, — что он должен что-то предпринять. Он уже что-то предпринял: оказался лицом к лицу со слепым пассажиром, смотрел в это молодое лицо, наверняка имевшее что-то общее (глаза, рот, а может, и волосы) с той любовью, которую он, Альфред Тутайн, разрушил. Там были, насколько он помнил, и руки жениха; и эти руки, в точности как его собственные (как руки Тутайна), сколько-то времени назад дотрагивались до Эллены. (Тогда она была еще теплой как кровь; была другой, тогда.) В этих мыслях или впечатлениях, в этих руках и в этом лице нашлось достаточно поводов, чтобы он (Тутайн) почувствовал внезапную слабость и пережил несколько тревожных минут. Когда он стоял там и не понимал, что говорит. Сказать, что всякая вина внезапна, — какая глупость! Он бы придумал что-нибудь получше. Сам он не имел намерения говорить такое, это его инстинкт самосохранения вознамерился такое сказать.

Он нашел суперкарго сидящим на нижней ступени трапа. Меланхоличное выражение лица изменило знакомые черты. Матрос сразу забыл о своем намерении. (Если оно у него было.) Георг Лауффер подвинулся, чтобы освободить проход. Хотя он сделал это с готовностью, у Альфреда Тутайна создалось впечатление, что суперкарго его не узнал. А уступил дорогу какой-то тени. Чтобы проверить свою догадку, матрос поднялся по трапу и остановился на верхней ступеньке. Суперкарго не шелохнулся, не глянул через плечо. Продолжал сидеть, прислонившись к перилам. И время — эта равномерная спокойная река — медленно текло мимо, по направлению к серой, уже погибшей звезде, которая накапливает прошлое, чтобы постепенно его распылять, лишая какого бы то ни было значения. Непреодолимый страх снова дотронулся до сердца Альфреда Тутайна. Матрос уселся на верхней ступеньке трапа. Теперь оба они сидели на берегу времени. Как восковые водяные цветы, мимо проплывали картины воспоминаний. Потом мгновение сломало, коварно сжав в кулаке, сновидческое ожидание Альфреда Тутайна. (Не какая-то мысленная картина и не боль, а именно это голое мгновение, не содержащее в себе вообще ничего, пробудило матроса к новому смятению.) Он смущенно поднялся на ноги, осторожно спустился по трапу, обогнул жутковатого человека на первой ступеньке, прислушался, что происходит за дверью каюты Густава, и затаился в темноте. Там растерянно ждал неизбежного — того, что ему предстоит. Наконец жених вышел из каюты. Суперкарго шагнул ему навстречу. Глухо, нарастая и опадая, катились отзвуки их не желавшей кончаться беседы по коридору — и добирались до Альфреда Тутайна. Но для него это были не слова, а шум далекой, непостижимо-упорной борьбы: противоборства незримых, передвигающихся в темноте невнятно бормочущих сил. Потом слепой пассажир вернулся в свою каюту. Суперкарго тоже закрылся у себя. Матрос не мог объяснить себе поведение этих двоих.

Прошли часы, прежде чем снова прозвучал чей-то голос. Жених выкрикивал имя своей невесты: «Эллена!» Альфред Тутайн вздрогнул, отшатнулся от этого голоса. Но голос приближался. Он продолжал звучать. Имя настигло его. Матрос сказал себе, что спастись не получится. Его обязательно поймают… Он пригнулся, уклоняясь от светового конуса. Пополз к ближайшему углу. И тут, непостижимым образом, из этой глубины тоже ударил вверх световой луч. Жених Эллены, кажется, отвернулся. Во всяком случае, дальше не пошел. Но свет из глубины, нарастая, внезапно стал очень ярким. Свет устремился прямо вперед, а всхлипнувшему матросу пришлось скользнуть в Нераспознаваемое. Слепой пассажир и суперкарго обменялись двумя-тремя словами. Альфред Тутайн воспользовался этим, чтобы спрятаться. Жених с тягостной медлительностью продолжил свой путь.

Эта ночь никак не хотела кончаться. Едва Альфред Тутайн решил обратиться в бегство, чтобы на верхней палубе почувствовать себя свободным, как незримые цепи опутали его ноги. Страх, что ищущие найдут тайник с трупом — случайную дыру между досками, — пригнал матроса к этому кошмарному месту. Его руки шарили по стенам и по полу. Руки, слепые рабочие инструменты, искали предметы, которые были бы дружелюбны к убийце: обрывки упаковочной бумаги, негодные мешки или их части, давно исчезнувшие из памяти тех, кто когда-то ими пользовался; искали отходы, которыми можно забросать покойницу, — чтобы щит из рухляди заслонил ее от взглядов ищущих. Матрос стал швырять на Эллену все, что нашел… Мешки из-под муки, которые были опорожнены Паулем Клыком, когда он пек хлеб или лепил клецки, и теперь валялись в незапертой кладовой, так что Альфреду Тутайну ничего не стоило их украсть: эти пыльные мешки — ей в лицо; сыплющуюся грязь — в ее полуоткрытые глаза… Когда он обезобразил ее, лишил человеческого облика, вымазал дегтем и обклеил обрывками бумаги^{35}… превратив в тюк, до которого никто не захотел бы дотронуться — — Тогда-то и притопал слепой пассажир: уже утративший всякое мужество, безглазый, направляющий луч фонарика в пол. Альфред Тутайн молча протянул к нему потные руки, ощупал его шею, провел ладонями по груди, наконец осторожно взял за руки, одна из которых держала фонарь, отодвинул от себя безвольного жениха, развернул на 180 градусов… И тот отшатнулся с отвращением и страхом, поспешно зашагал прочь.

Когда он обезобразил ее, лишил человеческого облика… И вот наступил час, когда он, с небольшой опасностью для себя, мог заняться этим жутким обезображиванием. Полночь уже миновала. Беспокойные ночные бродяги с потухшими глазами вскоре рухнут на свои койки. Они облазили весь корабль. Сделали что могли. Но отвратительное место, открытую могилу с разлагающимися останками, пока не нашли. Нельзя допустить, чтобы труп начал вонять. Испуская чуждые запахи. Едкие. Расчленить эту плоть: но ему бы не удалось незаметно выбросить за борт страшные куски. В лучшем случае он мог бы пригрозить этим строптивой покойнице. Но чтобы в самом деле такое осуществить, его сил не хватило бы…

Он побежал. Подался наверх. Прошел через какую-то дверь и снова спустился по трапу. Он стоял теперь в парусной каюте. Там горела шахтерская лампа, слабым пламенем. Подвешенный поперек помещения, над многими слоями жестких парусов со шкаторинами, покачивался гамак. В нем спал старый парусный мастер. Альфред Тутайн долго смотрел: не лгут ли закрытые веки, можно ли доверять равномерному дыханию. И с удовольствием втягивал в нос кусачий запах древесного дегтя, олифы. Старик спал крепко. Глаза матроса блуждали по просторному помещению, набитому подсобными материалами. Рядом обнаружилась канистра. Из слабо закупоренной горловины вытекло немного коричневато-черной жидкости; липкие капли на тулове сосуда не позволяли прочесть большую, с красной каймой этикетку. Тутайн дотронулся до них. Обнюхал пальцы, испачканные вязкой жидкостью. «Древесный деготь», — сказал удовлетворенно. Поднял канистру. Она была еще довольно тяжелой. Поплелся обратно — тем же путем, что пришел. На мгновение остановился на палубе и втянул в себя свежее дуновение черной морской ночи; потом снова — затхлость внутреннего пространства корабля, ребра которого уходят глубоко в воду… Матрос дотащил канистру до трупа. Нашел ощупью руки покойницы. Щедро плеснул на них. Ухватил ее за волосы. Склеил волосы вязким содержимым канистры. На лицо — деготь. На груди — деготь. В небрежно прикрытую раздувшуюся промежность — деготь. Он облепил Беззащитную клочками бумаги, натянул на верхнюю часть туловища еще один мешок. И вылил остатки из канистры на этот тюк, состоящий из мешковины, бумаги и человеческой плоти. В воздух поднялись едкие испарения. Но Альфред Тутайн уже ничего не чувствовал. Он поддал ногой пустую жестяную канистру. И та покатилась. Куда-то в бесконечность.