«На чашечку чаю», — как она вполне откровенно выразилась, то есть уже после ужина: дескать, в этот час ее дети лежат в постелях, в доме тихо, и свет лампы особенно приятен… Я согласился, записал ее имя и адрес, поблагодарил, и дама поспешила удалиться.

«Странно…» — мелькнуло у меня в голове; но больше я об этом не думал.

Тутайн все не возвращался. Ближе к вечеру я написал ему записку: что, мол, собираюсь в гости и вернусь поздно.

В надлежащее время я вышел из дома, прогулялся по вечерним, скудно освещенным улицам. Ровно в девять часов я стоял перед внушительным четырехэтажным доходным домом. Фешенебельное здание, совершенно новое… Цокольный этаж — из тяжелых гранитных блоков; на первом этаже выходящие на улицу окна забраны тяжелыми чугунными решетками… Входная дверь оказалась незапертой. В вестибюле, облицованном эландским известняком^{342}, горел электрический свет. Лифт приглашал воспользоваться его услугами. Я поднялся на третий этаж и, немного поколебавшись, позвонил в дверь, которая, судя по всему, и была той, что я искал. Дама сама мне открыла. Приняла у меня из рук шляпу и пальто и убрала то и другое в шкаф. Потом прошла впереди меня через искусно сделанную решетчатую дверь. Мы вступили в полутемную прихожую. Пересекли еще одну комнату и оказались в маленьком помещении: думаю, это был будуар дамы. Там имелась ниша, в которой стояла софа, обтянутая конским волосом. Перед софой — стол, красиво накрытый. Две тарелки, две чашки, четыре стакана, печенье, сандвичи, цветы в вазе и флакон духов. На стенах со штофными обоями висели старые портреты. Диван с наброшенной на него медвежьей шкурой, шкатулка, тумбочка для белья, открытый стенной шкаф, в нем винные и ликерные бутылки… Первым, что мне предложила хозяйка, были духи. Она спросила, люблю ли я духи. И, не дожидаясь ответа, открыла флакон, окропила несколькими каплями свою грудь, а потом окропила и меня. Я засмеялся. Что мне еще оставалось?

Мы сели, и я еще раз, теперь чуть больше сосредоточившись, произнес приветствие.

— Вы наверняка не верите, что я замужем, — предположила она.

— Почему же, верю, — честно сказал я; мне и в голову не пришло, что может быть по-другому.

Но она все-таки хотела мне это доказать. Сказала, что я непременно должен увидеть ее сыновей. Одному восемь лет, другому тринадцать.

— Но я, тем не менее, еще молода: ведь родила старшего семнадцатилетней. — Она засмеялась. — Кто легко разгорается, с делом быстро справляется…

Мы покинули будуар, прошли по коридору. Одна дверь бесшумно открылась. Дама быстро щелкнула выключателем. Вдоль длинной стены стояли две кровати. В кроватях лежали мальчики. Оба с закрытыми глазами.

— Они спят, — торжествующе сказала дама.

Но я видел, что лицо старшего густо покраснело, от смущения или от злости, и что сон его наверняка притворный.

Мы выскользнули из спальни. Мать снаружи заперла дверь.

— На всякий случай, — сказала она. — Тринадцатилетнему мальчишке нельзя доверять.

Тут я почувствовал себя неловко.

Когда мы вернулись в будуар дамы и приглушенный свет погрузил мебель, картины и ковры в состояние красновато-золотистого покоя, я тоже успокоился. Дама, не привлекая к себе внимания, сновала по комнате. Что-то делала в углу, отвернувшись от света. Внезапно раздался щелчок, она быстро подошла к столу с открытой бутылкой шампанского, наполнила два бокала и сказала:

— К бутербродам мы выпьем шампанского, я так люблю.

Она села на софу, попросила меня придвинуться с моим стулом поближе, чокнулась со мной и положила мне на тарелку сэндвичи. Сама она ела мало. Худыми бледными руками держала нож и вилку и разрезала хлеб на кусочки. Сквозь тонкую кожу просвечивали голубые вены.

На ней было облегающее платье черного шелка, без цветных украшений. Мы выпили по второму бокалу. Ее голос немножко дрожал, когда она мне сказала:

— Я могу вам предложить нечто лучшее, нежели заурядное лицо…

Я ее не понял. И она, конечно, догадалась об этом.

— Дайте руку, — сказала почти сердито; и взяла мою руку, и провела ею по своей груди.

— Ну, сожмите же! — сказала, ничего больше не обдумывая. — Мне важно ваше суждение.

Но я уронил руку и уставился в пространство перед собой.

Она без спешки поднялась, шагнула к стенному шкафу, налила себе рюмку коньяку и выпила.

— Дайте, пожалуйста, и мне, — сказал я, чтобы сказать хоть что-то.

— Это вы могли бы сказать тремя минутами раньше, — невозмутимо проронила она. Потом все-таки подошла, налила мне.

— Ведь правда, мои мальчики красивые и здоровые?

— Да, конечно, — пробормотал я.

— Так значит, вы видели, на что я способна… — Она замолчала. Мысленно подбирала слова. — Вы дурак… или просто слишком застенчивы? — спросила неожиданно.

— Я бы хотел уйти, — сказал я, запнувшись.

— Хотите меня оскорбить? — спросила она в ответ. — Вы будете пить чай или кофе?

— Я совсем не хочу вас оскорбить, — тихо сказал я, — но я не хотел бы стыдиться вашего сына, уже почти взрослого. Я видел, что он не спит. Его лицо было красным от гнева…

— От стыда, — сказала она решительно. — От стыда, потому что мы его застукали.

— Застукали? — спросил я непонимающе.

— Ну, он же в таком возрасте… — пояснила дама расплывчатое обвинение, выдвинутое против ребенка.

— Вы его заперли, — сказал я со злостью.

— Неважно. Так чай или кофе? Прямо сейчас вы домой не отправитесь, если, конечно, не имеете намерения унизить меня.

— Я, пожалуй, выпью чаю.

Дама вышла. Я слышал, поскольку двери она оставила открытыми, как где-то в замке повернулся ключ. Потом всё смолкло. Дама отсутствовала долго. Я был растерян и опустошен. Ругал себя, потому что отверг естественное желание другого человека из-за своих умозрительных принципов. Я должен был сказать себе: она мне нравится. Или: она мне не нравится. А я даже не понял, какое из этих двух ощущений во мне упрочилось…

Она вернулась; вслед за ней вошел рослый красивый мальчик в матросском костюме.

— Эрлинг выпьет с нами чаю, — сказала дама.

Я протянул мальчику руку. Он отвел глаза.

Мальчик и я молча сидели за столом, пока его мать готовила чай. Но и когда мы, уже втроем, пили чай, едва ли было произнесено хоть слово.

— Эрлинг проводит вас, — сказала дама, когда я собрался уходить. Эрлинг подошел к окну и спрятался за шторой.

— Теперь вы увидели его бодрствующим, моего сына, — сказала она тихо, — и у вас нет причин стыдиться перед ним. Однако мне вы кое-что задолжали, и я вправе рассматривать вас как красивую куклу, которую даже нельзя раздеть.

Эрлинг вышел из-за шторы, открыл дверь, первым шагнул через порог. В лифте он стоял почти вплотную ко мне, и его красивые глаза искали мой взгляд. Но он ни о чем меня не спросил. Когда мы вышли на улицу, протянул мне руку, глубоко поклонился и вежливо сказал:

— Благодарю вас за то, что вы нанесли визит моей матери.

Он исчез в подъезде. Я же еще долго в нерешительности стоял на улице, думая, не попытаться ли что-то исправить… Но в конце концов медленно зашагал прочь.

Тутайн еще не вернулся домой. А когда наконец пришел, я уже спал. Он меня разбудил, чтобы рассказать обо всех прелестях прошедшего дня. Пятнадцать молодых лошадей купили они. Завтра их приведут в Халмберг — с вплетенной в гривы соломой, с подвязанными хвостами. Я, дескать, непременно должен увидеть этих животных…

— Мы трижды позавтракали и трижды поужинали, на шести разных хуторах, — сказал он.

— И небось пятнадцать раз выпили по рюмке шнапса, — вставил я.

— Ты правильно догадался, — сказал Тутайн. — На четырнадцати разных хуторах.

— И сколько же ты заработал? — спросил я.

— Это выяснится, когда лошади будут проданы, — ответил Тутайн. — А пока что барышник дал мне задаток в пятьсот крон. Ты ведь вчера сказал ему, что у меня нет собственности.