Судя по тому, что у Кудряшова бармены дольше трех месяцев не удерживались, он и с ними поступал так же. Раз в квартал делал себе подарок, продавая место за стойкой.

Во второй половине дня Кудряшова привезли на Петровку — ревизорам потребовался. Не тащить же их в Бутырку, да еще пуды документации.

Они поочередно подносили раскрытые тома:

— Гражданин Кудряшов, вот это списание трехсот коробок для тортов я буду считать фиктивным.

— Почему, гражданин ревизор?

— Акт о том, что они будто бы испорчены, подписали вы один. А в следующие два дня как раз было вывезено триста «левых» тортов.

— Ладно, валите до кучи.

Знаменский присутствовал. Больше от нечего делать, чем всерьез, спросил:

— Если б вас не арестовали, вы бы когда-нибудь остановились?

— Честно — вряд ли. Это как водка, присосался — не оторвешься.

Хуже водки, пожалуй. Кудряшов откровенно делит людей на две категории: «хомо с деньгами» и «хомо без денег». Без денег — не человек, сор.

— Но у вас уже все было. И на черный день, и на серый, и на голубой. Чего вам не хватало, чего еще не успели?

— Э-э, мало ли! Не все выпито, не все съедено…

— За триста тортов кто стоимость получил?

— Ну, я. Все равно магазинщики вам скажут.

— Почему акт подписали в одиночку?

— Дай на подпись — дай и за подпись. А так — режим экономии.

Ревизор ткнул Кудряшова в экземпляры накладной — тексты непозволительно различались. Тот сослался на ошибку и возобновил свои оправдательные речи:

— Дело наше такое — пищевое, торговое. Не нами это заведено, не нами и кончится. Если хотите знать, еще в древнем мире у торговцев и воров был один бог-покровитель, даю слово!

— Это Гермес, что ли?

— Не помню, как его там звали, а сам факт знаменательный. Вот сидите вы и честными ручками на меня протокол строчите. А ведь могла судьба сыграть иначе: вы бы кончили по товароведению, а я — по юридической части. И могло бы сейчас все наоборот повернуться. Сколько угодно!

Знаменский отмахнулся.

— Ну как вы не хотите понять? Сначала боишься проторговаться. Чтоб недостачи не было, создаешь запас. Получил излишки — куда девать? За них же при ревизии тоже спросят!

— Все ставите с ног на голову. У купца были предусмотрены нормы естественной убыли?

— Раньше? Вроде нет.

Естественная убыль, естественка. На случай, если усох; товар, попортился, мыши погрызли. Ох, эта естественка! Помоют пол в магазине перед ревизским снятием остатков — повысится влажность, и сразу прибудут сотни килограммов всего, что хранится в подсобках, — мука, крупа, сахарный песок, колбаса. На городских элеваторах малейшее изменение температуры дает лишние тонны продуктов. А на холодильниках? Подумать страшно: убавил на один градус заморозку (влага вымерзает или примерзает) — и вывози сотни тонн неучтенного мяса, рыбы, масла и прочего.

Старорежимный купец обходился без естественки, не было ее, зато был хозяин. Хозяин исчез. Радовались, что навсегда. И пошла естественная убыль. Если б только крупы! Бережливости, порядочности, совести.

— Что вы мне рассказываете? Зачем вам всем крутиться, ловчить? У вас есть нормы естественной убыли. И нормы такие, что на них можно жить припеваючи. Даже начальство прикармливать, даже сохранять честность.

— Честность? Вон вы Масловой поверили, а она фюить!

Знаменский вздрогнул.

— Откуда сведения?

— Слухом земля полнится, — злорадно сказал Кудряшов. Он посмаковал гол и добавил: — Это по-вашему можно припеваючи, по вашим нищенским, извините, потребностям. А у меня запросы! И у начальства…

Он все булькал и булькал, поучая Знаменского. Модернизация, реорганизация, максимальное использование, профессиональное мастерство, перевыполнение… рот набит официальной фразеологией. Для разнообразия — Гермес, «плебейство» и тому подобное. В квартире (даже в ванной) иностранные журналы с яркими картинками — претензия на образованность. А пишет «риорганизация» и даже «жыры».

Зазвонил внутренний телефон, ближайший ревизор отреагировал:

— Знаменского? Есть Знаменский.

— Давайте, кто там, — сказал тот.

Голос Масловой подбросил его со стула, выпрямил.

— Где вы находитесь?! Поднимайтесь ко мне в кабинет, заказываю пропуск!

Она вошла тихая, покаянная. На висках седина!.. Н-да, любовь. Жестокая подчас штука.

— Мне очень жаль, что все так получилось, но…

— Вы ко мне из дома, Ирина Сергеевна?

— Нет.

— С мужем виделись? Он вас обыскался.

— Нет.

— Так… — Знаменский по памяти набрал номер. — Николай Семенович, ваша жена у меня… Да, получите из рук в руки через час-полтора. И не забывайте наше условие.

Женщина съежилась и не знала, как вымолвить, что домой ей нельзя, что все порушилось.

— Ирина Сергеевна, он счастлив, что вы вернетесь, — раздельно проговорил Знаменский. — Он намекал, что виноват перед вами, он погорячился.

Воскрешение. Будто обрызгали живой водой. Если этот ее высокопорядочный, если он… он у меня света не взвидит!

— Я убежден, что все между вами уладится. Отдохните пока. У следствия к вам немного вопросов, в основном мелкие и не к спеху.

Она не слышала.

Интересно, через сколько минут начнет пудриться? Через пять — сам с собой побился об заклад Знаменский.

— Пал Палыч!! — задохнулась от прилива чувств.

Он отозвался ворчливо:

— А что Пал Палыч? Не приди вы сегодня сами — была бы получена санкция на арест.

Маслова прикусила губу, скулы закраснели пятнами.

Не сама?.. Ладно уж, не тушуйся, чего там! Важно, что явилась. А сама или надоумил добрый человек — спасибо ему! У тебя выпытывать подробности не стану.

— Ирина Сергеевна, будем считать, что вас выручила судьба.

Вот так. И пора уже тебе пудриться. Который с гражданским долгом — он любит красоту. Но боится.

Надо подогревать его страх.

Знаменскому удавалось это делать в течение нескольких лет, пока Маслова не умерла в заключении. Скоропостижно и — он надеялся — безболезненно.

А незадолго до того встретил на улице ее мужа с эффектной блондинкой под ручку. Знаменский смотрел в упор, но у мужа недостало характера поздороваться.

Постановление о продлении срока следствия было составлено загодя, и утром Знаменский направился к начальнику отдела Скопину. Туда же тянулись по одному и другие — был день визирования отсрочек. Пружинистой походкой джигита прорысил Леонидзе; вероятно, заканителил что-нибудь по лени, обычно он укладывался в отведенный месяц.

Скопин держал наготове ручку и уже занес ее над местом, где полагалось расписаться, но поднял львиную голову с крупными красивыми чертами.

— Зачем тебе? — спросил недоуменно.

Знаменский пожал плечами, словно извиняясь.

Как передать те смутные впечатления, даже еще не впечатления, а неразборчивые сигналы, воспринимаемые за порогом слышимости и видимости. Они ощущались, может быть, кожей, может быть, сетчаткой… или вызывали непривычный привкус во рту. Объяснению это не поддавалось. Скопин положил ручку.

— Дай-ка, — потянулся он к папке с делом. Изучить ее содержимое можно было за три-четыре минуты. Скопину хватило одной.

— Ну и что? — он закурил и жестом предложил стул.

Знаменский сел. Но решительно нечем было удовлетворить любопытство начальника отдела. Стандартный с виду бродяга, стандартные допросы, стандартная бумажная карусель проверок.