Скрывать вроде бы нет смысла — прикинул Миркин.

— Когда он предложил мне песок, я, чтобы сбить цену, говорю: небось примесей много, с ним работать трудно, а он говорит: не беспокойся, золото высокопробное, сусуманское.

— Что значит «сусуманское»?

— Не знаю. Я ему вида не подал, но, честное слово, не знаю.

Знаменский набрал внутренний номер:

— Миша, я. Что такое «сусуманское» золото?

— Сусуманские прииски восточнее Оймякона, — без запинки отрапортовал Токарев. — А Оймякон — полюс холода.

— Как туда добираются?

— Через Хабаровск.

— Ага. Томин поехал в Домодедово, будь другом, пусть его тоже сориентируют в географии.

Пал Палыч долил горяченького из термоса.

— Дрянные конфеты, — и полез в ящик за пачкой рафинада.

Заодно вынул пенсионное фото Сергеева Петра Ивановича и положил перед Миркиным.

— Д-да, это он… Удалось найти? И задержали? — взволновался Миркин.

«Если Чистодела взяли, устроят очную ставку. Что из него успели вытрясти?»

— Найти-то нашли. Только вот… не задержали, — Знаменский звякал ложкой, размешивая чай. — Он в оркестрике духовом подхалтуривал на похоронах. Знали?

— Нет.

— Бухал в барабан.

«К чему это все? Раз упустили. Его, что ли, в Домодедове ловят? Глупость какая».

Знаменский допил чай, встряхнулся и взялся за городской аппарат:

— Это, видимо, Настя? С вами говорит следователь Знаменский. Там у вас наши сотрудники, будьте добры кого-нибудь из них… Да, Знаменский. Ну что вы там?.. Правильно. А как ведет себя Антонина Валериановна? Следовало ожидать… Да, как смогу, приеду.

Миркин сидел совершенно неподвижно, но лицо его Пал Палыч «читал» без труда:

— Хочется спросить, почему там наши люди?

— Наверное, засада, — равнодушно буркнул Миркин.

— Зачем?

— Н-ну, может, купца моего надеетесь подстеречь…

— Он вас навещал? — иронически изумился Пал Палыч. — А как же конспирация? Ох, Миркин, Миркин… Борис Семенович… — с сожалением покачал он головой и добавил уже раздельно и многозначительно:

— В гомеопатию я не верю! Ясно?

Миркин дрогнул:

— О чем вы?

— О Праховой.

— При чем тут она? Безобидная старушка…

— Вчера у безобидной старушки побывал тот самый шантажист. Они долго беседовали. Как вы думаете, если у нее сейчас сделать обыск, а?

Голосом Миркин владел хорошо:

— У Праховой? Обыск? Смешно, Пал Палыч…

— Мне — нет. Потому что несколько раньше у вашей старушки побывал еще кое-кто.

Он показал лестничную фотографию барабанщика. Миркин узнал дверь с двумя замками и цепочкой, узнал и посетителя.

— Чистодел… Что его вдруг понесло?!

— Вероятно, послали выяснить обстановку.

Знаменский поднялся, снял со шкафа расторгуевские снимки.

— И вот он же — в ночь после визита к Праховой.

Миркин вцепился руками в стол:

— Мама родная!.. Мама родная!.. Что это такое?!

— Положили под товарняк. Опознали по пенсионной книжке.

Между двух стекол было заключено крошево изодранных страничек, но по случайности (которыми судьба любит намекнуть на ограниченность нашего материалистического мышления) клочок фотографии с одним глазом остался нетронутым и отчетливо совпадал с собесовской карточкой.

Знаменский шагал по кабинету за его спиной.

— Не терплю читать мораль, Борис Семенович, но он на вашей совести.

— Нет! — вскрикнул Миркин и вскочил. — Нет, нет!

— На чьей же?

— Того, кто это сделал!

— Да откуда у него совесть? А вот вы, кабы не пеклись о мнении Столешникова, выдали бы Чистодела сразу. Получил бы срок — но не вышку же…

Миркин рывком отвернулся от стола.

— Если можно… пожалуйста. Пал Палыч… уберите это…

Знаменский убрал и молча налил ему чаю. Миркин поднял глаза — поблагодарить — и понял, что следователю его жалко. Подбородок предательски задрожал. Самому тоже стало жутко себя жалко.

— Сколько вам было, когда умерла мать, Борис Семенович?

— А?.. Пятнадцать.

— С тех пор Прахова кормила-поила, обучала уму-разуму… И вам не хотелось вырваться из-под опеки?.. Пятнадцать лет, конечно, не возраст, но потом, позже? Ведь вы не питали к ней теплых чувств.

— Ну почему… — вяло возразил Миркин.

— Да иначе и быть не могло. Когда вы обмолвились, что не сильно любили мать, я сначала не понял. Потом кое-что порассказали. Кое-что я довообразил. И, знаете, не позавидовал.

Миркин сжимал опустевший стакан. Сочувственно и мягко его вели к западне. Под ногами было скользко. За что бы уцепиться, удержаться?

— Простите, можно еще? — потянулся он к термосу.

Совсем не те варианты продумывал он на коечке, не к тому следователю шел на допрос. И уж, конечно, не чаял этого ужаса на рельсах.

— Заварено с мятой?

— Угу. Так вот я представил себе парнишку, у которого мать живет в прислугах за харчи и обноски, — продолжил Знаменский, не давая разговору отклониться от темы. — Представил вас в школе, во дворе… Самолюбивый подросток. И эта зависимость, унижение… Вышвырнутые из квартиры котята, щенки…

Миркин молчал.

— Нет? Значит, вы благодарны Праховой за то, как она устроила вашу судьбу?

— Оставим это, честное слово! Что вам моя судьба?

Невыносимое у него лицо — видишь, как ранят твои слова, как бередят давние болячки. Несчастный, в общем-то, человек.

— Ваша судьба схлестнулась с другими судьбами. Я обязан вас понять. Кто передо мной? Крепкий делец с припрятанным где-нибудь капиталом? Или вечный мальчик на побегушках при какой-то дикой старухе?

— Не лезьте вы мне в душу! — запсиховал Миркин.

— Так откройтесь сами.

Миркин хотел что-то сказать, но остановился.

— Откройтесь, право, Борис Семенович. Зря вы считаете, что трудно. Вам ведь хочется выдать старуху! Верно? Пусть бы тоже узнала, почем фунт лиха…

«Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить».

— Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застарелая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбаски с барского плеча…

«Опять молчишь?»

Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.

Внезапно Миркин взорвался почти на крике:

— Пропади она пропадом со своей колбаской! Пишите! Пишите, пока не передумал!..

Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всяческих шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще коридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.

Ширмы, делившие пространство и придававшие каждой части его разумный смысл, вынесли вон — и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажились кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и создало обыску карикатурный фон.

Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить достоинство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслушивали «великосветские» тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором «за клоунаду в процессе проведения обыска».

Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.

В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; «шпиков» она поначалу игнорировала. Однако нарастающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над «отработанным» участком, она спрашивала грубо:

— Можно убирать?

И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тряпье — ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались временем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.