Зиночка увлеклась, заставила ее накрасить ресницы, тронуть губы.

— Ну хоть чуточку! Слегка!

— Да у меня и помада-то засохла…

Но минимум косметики действительно придал лицу праздничность и яркость.

Потом они препирались о туфлях: Маргарита Николаевна предпочитала более разношенные, Зиночка настаивала на изящных коричнево-красных.

— Один час вы стерпите, а там можно сменить, никто не заметит. И, пожалуйста, не выскакивайте в переднюю! Вы должны принимать торжественно, посреди комнаты… А теперь хотите не хотите, маникюр.

— Не до него мне было со стряпней. А сейчас уже поздно, буду вонять ацетоном.

— Не будете! Фен у вас есть? Высушим мгновенно! Где лак?

Маргарита Николаевна, смеясь, покорялась. Когда кто-то заглядывал, спрашивая инструкций, Кибрит заслоняла ее, оберегая предстоящий эффект.

— Поздравительная телеграмма! — возвещал из коридора Колька и щелчком отправлял листок под дверь.

— Коля, скажи Павлику, пусть…

— Он ненадолго отбыл.

— Неужели на работу вызвали?! — испугалась Маргарита Николаевна.

— Нет-нет, — успокоила Кибрит. — Это он за подарком. Я знаю.

Подарок добывался при ее участии, и было немножко неспокойно — как-то еще Маргарита Николаевна примет подобное подношение.

— Поздновато он что-то спохватился, скоро народ пойдет… Зиночка, почему я вас так редко вижу? Одно время, честно говоря, мне казалось… Я была почти уверена.

— Одно время мне тоже казалось, Маргарита Николаевна, — без обиняков созналась та.

— А теперь?

— Как-то… заглохло.

— У вас или у него?

— По-видимому, у обоих…

— Как жаль!

— Мама, тебя Шурик просит к телефону!

— Ты вернулся, Павлик! Очень хорошо, но подойти не могу, маникюр делаю… Нет, Зиночка, мало сказать, жаль! Боюсь, он без вас останется бобылем.

— Вот этого допускать нельзя, — подняла Кибрит серьезные глаза. — При его работе нужно очень много домашнего тепла. В противовес.

— Разве я не понимаю! Семейные заботы, семейные радости. Может, это временное охлаждение? Ведь вы так друг другу подходите, Зиночка!

Кибрит тронуло искреннее огорчение Маргариты Николаевны. Непростительно расстраивать человека в такой день.

— Все может быть! — бодро согласилась она и загудела феном.

Начали прибывать гости. Первый плотный косяк составили старые друзья. Тех, что с отцовой стороны, легко было отличить по цветам в руках. Все они так или иначе занимались физиологией растений, биологией растений и массой иных «логий» (а попросту говоря, ботаникой), и букет в феврале не представлял для них проблемы. Причем не базарной покупки, разумеется; не полумертвые, из южных краев доставленные гвоздики подносили они юбилярше, но нарциссы и ландыши, примулы и гиацинты, тюльпаны и розы — все, что способно цвести и благоухать в подмосковных оранжереях хоть круглый год, когда приложены труд и умение.

Многие из этих гостей давным-давно не виделись со Знаменскими и между собой надивиться не могли, как изменились сами, как вытянулся Колька, возмужал Пал Палыч (для них навсегда Павлуша), главное же — как не постарела Маргарита Николаевна.

Вторым эшелоном потянулись родственники, несколько сослуживцев Маргариты Николаевны, молодые кандидаты наук, бегавшие к ней за помощью со своими диссертациями и теперь образовавшие вокруг нее преданный пажеский корпус.

— Ну, Колька, наверное, пора, — шепнул Пал Палыч.

Тот исчез в недрах квартиры. Пал Палыч обратился к матери:

— Мама! Твои нечестивые сыновья взяли на себя смелость подарить тебе нового члена семьи!

Разволнованный Колька внес двухмесячного щенка дога. Поскольку пес был уже увесистый, передние лапы его он свесил через плечо, и сначала зрителям предстала тыльная часть «члена семьи». Колька сделал «кругом», и присутствовавшие отозвались градом одобрительных междометий. Морда у щенка была симпатичнейшая, глаза пытливые и ясные.

— Надеюсь, он умеет и сам передвигаться? — хладнокровно осведомилась юбилярша, не выдавая противоречивых чувств, вызванных четвероногим подарком.

— Еще как! — воскликнул Колька и спустил щенка на пол. — Мама, он лучших кровей! Родословная, как графа!

При этом слове у Маргариты Николаевны болезненно дрогнули губы.

— В роду три победителя породы! Родители заняли первые места на последней выставке! — продолжал рекламировать Колька.

Мать присела и тихонько свистнула, привлекая внимание щенка. Тот подошел, по-детски косолапя. Она громко щелкнула у него пальцами перед носом. Щенок не отпрянул. Он заинтересовался, понюхал пальцы и чихнул. Ацетон — догадалась Маргарита Николаевна. Сколько же новых хлопот, беспорядка и тревог! Щенок уселся и попытался почесать ухо, забавно промахиваясь и стукаясь лапой об пол. Вокруг засмеялись. Он опять не напугался, даже нахально, со стоном зевнул. Ладно, хоть нервная система крепкая.

— Ну что ж, — сказала Маргарита Николаевна, — хвалю нечестивых сыновей за смелость. Я назову его Граф.

У Пал Палыча отлегло от сердца: приняла. Графом звали собаку, которую отец завел году на четвертом после рождения своего первенца. Она была той же породы и той же масти. И мать очень любила того Графа, долго переживала его смерть и зареклась держать в доме собак. Так что подарок был рискованный вдвойне: собака, да еще и копия той собаки.

— Но имей в виду: если ты не будешь с ним гулять… — мать взяла Кольку за вихор.

— Клянусь! У меня уже и поводок есть! И миска ему, и подстилка.

Завязался обмен мнениями о выращивании и дрессировке собак, прививках и прочем, пошли трогательные собачьи истории. Институтские подружки успели поснимать фартуки и переодеться. Маргарита Николаевна внесла завершающие штрихи в сервировку и наметила время, когда ставить воду на пельмени. Хорошо, что мороз — они вольготно лежат на балконе.

— Мам! — влетел Колька. — Истекают последние минуты, которые организм может прожить без пищи!

— Я и сама проголодалась. Давай звать к столу.

Дед Василий, вероятно, вспомнил партизанскую выучку, когда побрел выслеживать Михайлову жену.

Вот ведь как навязался Мишка на шею — не стрясешь! Чтобы по холоду, да еще затемно тащиться в город… давненько такого с дедом не случалось. Сперва он на Багрова руками замахал, как на чумового: даже не заикайся, даже думать не моги, чтоб я пошел!.. Это тебе близко, а мне — невозможное дело!

Но Михаил улестил, разжалобил, чуть не в ноги бухался. Умолил-таки. Сам надел на деда валенки с калошами, замотал шею шарфом. И поплелся старый. И конспирацию сумел соблюсти — так ему казалось — полную.

Как велено было, заглянул в парикмахерскую, увидал Майю и порешил дожидаться ее возле дома. Когда озяб и устал до дрожи в коленях, вошел внутрь и устроился на мусорном бачке под лестницей, беззвучно понося последними словами и Мишку и себя самого за уступчивость. Только Майю не ругал: уважал со слов правнуков, которых та в школе учила.

Нескоро хлопнула дверь, впустив Михайлову жену.

— Май, а Май! — тихонько окликнул он.

Багрова осторожно приблизилась и всмотрелась.

— Боже мой, дедушка Василий, это вы?

— Я, я, — кряхтя поднялся дед. — На-ка вот.

Багрова прочла записку в слабом свете лестничной лампочки и схватилась за сердце.

— Что сказать-то ему?

— Идемте, дедушка, идемте!

Она помогла ему сойти с заснеженного крыльца, но тут дед Василий отстранился:

— Давай-ка поврозь. Ты — до угла и пожди. Нагоню — опять вперед и пожди, где темно.

Майя Петровна, не вникая в наставления деда, послушалась.

Сверху Катя, то и дело совавшаяся к окну, заметила мать, удалявшуюся по переулку. Пока вскочила на подоконник и открыла форточку, чтобы позвать, Майя Петровна свернула за угол.

«Второй раз чайник выкипает! Вот куда она, куда на ночь глядя?!.. А это кто еще шаркает?»

Шаркал дед Василий, ободряемый тем, что теперь путь обратный, к теплой печи. К Кате была обращена сутулая дедова спина, но на повороте за угол, под фонарем, девушка узнала его. Таких высоченных стариков было только двое: ее собственный дедушка Терентий да пасечник. К нему она наведывалась за сотовым медом этой осенью.