Моралёв. Какие уж вопросы…

Воронцов. Тогда по домам. И не трепещите!

Все, кроме Ферапонтикова, нехотя прощаются и выходят.

Воронцов. Тебе, Федя отдельное задание: позаботиться о добром имени Баха… и чтобы следствие на заводе притихло. Получишь текст письма в прокуратуру. Найди парня посимпатичнее, пошли к проходной — пусть соберет подписи. Хоть десяток разборчивых, остальные нацарапаем.

Ферапонтиков. А что за письмо?

Воронцов. «Требуем прекратить издевательство над памятью нашего товарища, затравленного милицией. Коллектив позорят несправедливыми — подозрениями…»

Ферапонтиков. А-а…

Воронцов. Дальний родственник Баха, по просьбе жены и сирот. Народ жалостливый, не откажут.

Ферапонтиков. Толково!.. (Пауза.) Евгений Евгеньич, Валька стоит на стреме и психует. Ему тоже повестка. Тоже на Петровку. Только в другой корпус и к какому-то Томину… Позвать?

Воронцов. Это уж ваши с ним делишки. Я в них некомпетентен, инструктируй сам… Что-то еще, Федя?

Ферапонтиков. Малость беспокоюсь, что велели им колоться… хоть и частично…

Воронцов. В шахматы ты, Ферапоша, не играешь, но, вероятно, слышал про пешки?

Ферапонтиков. Ну?..

Воронцов. Надо уметь жертвовать пешками, чтобы уцелеть королю.

Ферапонтиков. Оно верно… А… насчет смыться, Евгений Евгеньич, это всерьез?

Воронцов. Брось, Федя! Просто пешки должны гибнуть с чувством благодарности!

Кабинет Скопина. Идет допрос Воронцова. За отдельным столиком сидит лейтенант, стенографирующий этот и все последующие допросы у Скопина.

Воронцов. Полковник на Петровке интересуется моей помойкой. Польщен. Во сне не снилось!

Скопин. Никогда?

Воронцов (хмыкает, благодушно улыбается). Прошлый раз беседовал с очень симпатичным молодым человеком… не помню фамилию. Я ему все тщательно объяснил.

Скопин. Читал те показания. Суть их проста: хоть вы и заведуете свалкой, но ни за что, происходящее там, не отвечаете.

Воронцов. Несколько утрировано…

Скопин. Тогда изложите внятно, в чем заключаются служебные обязанности — ваши и ваших подчиненных.

Воронцов. Прежде всего — санитарного порядка. Уничтожение того, что гниет, разлагается и отравляет среду. Затем — расчистка территории. При всей ее обширности площадь ограниченна, а мусор прибывает непрерывно. По счастью, человечество изобрело огонь. Почти всепожирающий. Неспособное гореть отправляется в многострадальную землю. И, наконец, — сортировка. Она вносит в нашу работу созидательный момент. Свалка, товарищ полковник, поставляет огромное количество разнообразного вторсырья. Я порой думаю: вот люди покупают в магазине новую вещь… Кому придет в голову, что практически он приобрел недавнее содержимое собственного помойного ведра? Теперь, в преображенном виде, оно получило вторую жизнь…

Скопин. Волнующая мысль. Но меня, как вы догадываетесь, больше занимает история с отливками.

Воронцов. Искренне желал бы помочь, но… мусорный бак не способен швырнуть обратно, что в него ни сунь. Привези мне вагон драных башмаков, девичьи грезы, прошлогодний снег миноносец — приму. Свалка.

Скопин. И что вы сделаете с миноносцем?

Воронцов. Неужели есть бросовый? Ради бога, не надо, он займет столько места!.. Ах, товарищ полковник, вы, естественно, привыкли к точности, порядку и, простите, к бюрократизму. Но вообразите себе на минуту подобную картину: шеренгой стоят «мусороведы». Появляется очередная машина с хламом, ее начинают изучать. Вот этот, говорят, столик без ножек прежде покажите в комиссионный, вдруг он от графа Шереметева… Унитаз, правда, разбит, но новый. Пожалуйста, копию товарного чека… Книги пусть просмотрит букинист и даст справочку… Хозяйственней некуда! Но — абсурд.

Телефонный звонок.

Скопин (берет трубку). Полковник Скопин. Здравствуйте… Да, я внимательно прочел дело. К сожалению, никаких оснований для его прекращения… Поверьте, искренне сочувствую, но ваши бесспорные заслуги никак не оправдывают племянника… Увы, да. За то, что он сделал, ему придется отвечать, и ваши изобретения никак не смягчают его вины. Закон есть закон… Не надо извинений, всего хорошего. (Кладет трубку.)

Воронцов. Суровая у вас профессия. Требует характера.

Скопин. И настойчивости. Поэтому снова возвращаюсь к вопросу о заготовках. Было зафиксировано их количество и местонахождение, а через день — ветром сдуло.

Воронцов (весело). Вы смотрите на меня, будто я их съел или стащил домой, чтобы отлить себе памятник в бронзе. Я ещё жив и в памятнике не нуждаюсь.

Скопин. А как вы объясните их исчезновение? Ведь работники свалки знали, что металл промышленный и им заинтересовалась милиция.

Воронцов. Помилуйте, товарищ полковник, не караулить же мне тот промышленный металл! Если он был дорог вашему сердцу как вещественное доказательство, следовало поставить круглосуточное оцепление. У нас свалка, не Третьяковка… Ни сторожей, ни сигнализации…

Скопин. Оцепление? Зачем же? Пока болванки лежали смирно, они ничего не прибавляли к делу. Но как раз их стремительное бегство…

Воронцов. Да?.. Возможно. Я не юрист. Минутами мне вообще кажется, что вы расследуете некое иллюзорное преступление. Кто-то вывез к нам свой брак, сдуру, но пьянке — теперь не угадаешь. Заготовитель вторсырья увидел, что пропадает добро, и сдал на переработку. Не улавливаю мотива…

Скопин. Заготовитель оформил металл как принятый у населения и присвоил наличные деньги. Вот вам и преступление и мотив!

Воронцов. «Мотив преступления»… Если вслушаться — странно звучит, не правда ли? Мотив преступления… Мелодия преступления…

Скопин. И давно вас интригует это словосочетание?

Воронцов. Ценю юмор, но в подобной обстановке… пощадите мои нервы.

Скопин. Могу предложить валерьянку.

Воронцов (смеясь). Я не кот, чтобы валерьянку пить!

Скопин. А что, неужели Мурлыка… «зашибает»?

Воронцов ежится. Звонит телефон.

Скопин. (В трубку.) Полковник Скопин… Отлично, Медведев! Теперь везите его сюда. (Кладет трубку.) Один «просто выбросил», другой «просто подобрал». В этой идиллии свалка — необходимый пункт передачи.

Воронцов. В конце концов, ручаться действительно не могу. Народ есть всякий. Свалка — отбросы общества и в прямом и в переносном смысле.

Скопин. Что же вас держит среди отбросов общества, Евгений Евгеньич? С вашими вкусами, с философским складом ума?

Воронцов. Свалка философии не помеха. Напротив, оттуда многое яснее… Видны все концы, все итоги, вся тщета человеческих усилий и надежд. Когда-нибудь все оказывается на помойке — от подвенечного платья до вот этого окурка. Уборщица вытряхнет пепельницу в ведро, ведро — в мусорный контейнер, и через два-три дня останки сигареты приедут куда? Ко мне же… Судьба кумира публики Евгения Воронцова вам известна?

Скопин. Разумеется.

Воронцов. Тогда, быть может, поймете, что я ощущаю при виде афиш. Идешь по затоптанным в грязь обрывкам, наступаешь на знакомые лица. С той — вместе учились, с этим ездили на гастроли. А вот двое улыбаются из лужи. Пели вместе, вместе прославились, потом не поделили, кого какими буквами печатать, разошлись… У одного инсульт, у другого инфаркт… И мне не грустно — смешно. Когда-то напяливал фрак и в упоении пел: «Сквозь чугунные перила ножку дивную продень». Теперь я знаю: чугунные перила чего-то стоят, за пустую поллитровку и то дадут гривенник. А премьеры, аплодисменты, рецензии, цветы — на них нет расценок даже в прейскуранте старьевщика!