Воронцов (протягивает ей, а затем Лёле по коробочке). В левой! В правой!

Девушки раскрывают коробочки и обе ахают.

Лёля. Какая прелесть! (Осторожно вынимает кольцо.)

Ляля. А у меня сережки…

Воронцов. Примерьте, по-моему, вам пойдут.

Ляля. Ох, они кому угодно пойдут. Но… это вы называете «сувенир»?.. Нет, Евгений Евгеньич, не сердитесь, я не могу взять. И вообще…

Воронцов. Ляля! Неужели вы способны так обидеть одинокого человека…

Ляля. Поставьте себя на мое место…

Воронцов. Нет, это вы станьте на мое место! У меня в гостях два очаровательных создания, все чудесно, я отдыхаю душой, танцую и предвкушаю удовольствие от подарка… и вдруг!

Ляля. Они слишком дорогие.

Лёля. А я-то уж вовсе ничем не заслужила.

Воронцов. Что за гадкое слово! Почему вы должны что-то «заслуживать»? Нет, вы обе просто невозможные девчонки!

Ляля. Евгений Евгеньич…

Воронцов (не слушая). «Дорогие»… ну не смешно ли!.. Ах, Феди нет, и я наговорю лишнего… Не расстраивайте меня. (Понижает голос.) Завтра эксперимент. И небезопасный!

Девушки в нерешительности переглядываются. Им действительно не хочется обижать Воронцова.

Воронцов. Если будете хорошими, я спою.

Лёля. Вы и поете?

Воронцов. Иногда пытаюсь.

Подходит к роялю, поет старинный романс, чуть «с надрывом». К концу в дверях появляется Ферапонтиков.

Лёля. Евгений Евгеньич, да вы могли бы стать певцом! Как жаль…

Воронцов делает резкое движение.

Ферапонтиков. Ой, девочки, думайте что говорите! Певцов навалом, а Евгений Евгеньич — один!

Воронцов. Ладно, Федя. Девушки больше любят певцов… Мурлыку не нашел?

Ферапонтиков. Нигде не отзывается.

Воронцов. Покыскай в саду.

Ферапонтиков уходит.

Воронцов. Выпьем еще, пока не выдохлось.

Ляля. Лучше еще спойте, Евгений Евгеньич.

Воронцов. Выпьем и споем. (Наполняет бокалы девушек.) За молодость и счастье!

Пьют, и Воронцов снова поет. С котом под мышкой, входит Ферапонтиков.

Воронцов. Молодец, Федя! Представь юбиляра дамам.

Кабинет Томина. Он говорит по телефону.

Томин. Видите ли, преступники опытны… Верно, я тоже не новичок… Разумеется, ищу и, разумеется, надеюсь найти… Нет, разъяснять свою методику не имею права… Да, можно пожаловаться начальству, но это вряд ли ускорит дело… Нет-нет, не обижаюсь, но поймите: я не бог, я только майор!.. Когда вы вернетесь?.. До свидания, счастливой, вам командировки! (Положил трубку, беззлобно.) «Уже три недели!» Ей мнится — протекла вечность. Врезала бы приличный замок в дверь — было бы что носить… Хорошо хоть уедет пока, все-таки передышка.

Кабинет Знаменского. Входит Медведев.

Знаменский. А-а! Входите-входите, исчезнувший. Скопин уже не раз справлялся о ваших успехах. Чем порадуете?

Медведев. Я помню, что обещал в понедельник, да вот… Вылезли некоторые обстоятельства, и оказалось, что нет мне иного пути, как на свалку!

Знаменский. Зачем уж такие крайности! Неудачи у всех бывают.

Медведев. Да я же не фигурально — про свалку! В самом доподлинном смысле! (Достает из папки документы, показывает их Знаменскому.) Вот. Моралёв аккуратно заказывает машины, причем обычно даже две. Шоферы разные. Но соль не в том. В путевых листах везде черным но белому написано, что утиль забирают не из моралёвской лавочки, а с городской свалки!

Знаменский (просматривает путевые листы). Что за ерунда?

Медведев. Только на первый взгляд, Пал Палыч. Сунул я нос глубже, и открылись мне разные разности. Чтобы запастись утилем, не обязательно сидеть в приемном пункте. На свалке наберешь чего хочешь. Иной палаточник только так и выкручивается. Видит он, что план горит, — и туда. В ближайшей пивной сколотит команду алкоголиков — те уже знают, поддежуривают. За час набьют ему машину доверху. А когда все погружено, он губы скривит: кости, мол, гнилые, металл ржавый, — сунет на три бутылки, и прощай. Лично был свидетелем подобной сцены.

Знаменский. Что же получается — сноровка плюс нахальство, и Моралёв действительно мог таким манером регулярно добывать цветмет?

Медведев. Нет, у него это все равно липа. Больно много. Да и не один он там желающий… Между прочим, знаете, свалка — это здорово интересно! Нет, не смейтесь, честное слово. Свозят туда все на свете. А уж народ толчется — нарочно не придумаешь. Мальчишки шныряют, что-то друг у друга выменивают — провода, подшипники… Потом, гляжу, бородатый парень в заокеанских джинсах какую-то чугунную корягу тащит. Я говорю: «Кто на помойку, а иной — с помойки…» Так он меня своими очками насквозь прожег. «Дурака, говорит, издали видно. Это ж, говорит, антикварная вещь, напольный канделябр!»… Завсегдатаи есть, представляете? Старичок, например, гуляет с палочкой, будто по бульвару. Встретил знакомого, поздоровался. «Жду, говорит, новую партию макулатуры. А вы?» «А я, — это тот ему, — все пружину настоящую не найду!» Наверно, мастерит что-то. Любопытно, честное слово! Да вот поедете — увидите.

Знаменский. Вы и меня собираетесь туда заманить?

Медведев. И вас.

Короткая пауза. Знаменский раздумывает.

Знаменский. Допустим, свалка для Моралёва — перевалочный пункт… Да, вероятно, его «поставщику» удобней вывозить отходы под видом мусора… Ну, и как мы станем эту публику ловить?

Медведев. Поймаем! Тут в чем хитрость: забрать с поличным, пока товар у Моралёва в руках.

Знаменский. Значит — от погрузки до разгрузки.

Медведев. Вот именно — только от и до. В пути. А раньше и потом с него взятки гладки.

Знаменский. Так… Но Моралёв не один. Кроме «поставщика» есть кто-то свой и на складе и на свалке.

Медведев. На свалке уж точно. Там и припрятать надо и присмотреть за этим металлом, а то другие старатели в момент растащат.

Знаменский. Тогда придется нам сразу в трех местах. Первую машину перехватить на складе — выяснить, кто ее примет. Вторую — хорошо, если б вторая, — ту задержать на дороге. А на свалке зафиксировать, кто руководил погрузкой.

Медведев. Ясно! Теперь только дождаться, когда Моралёв закажет транспорт, и действуем!

Комната на даче Воронцова. Это своего рода контора, в которой хозяин принимает посторонних. Воронцов сидит за большим канцелярским столом, вокруг стоят Моралёв, Бах, Ферапонтиков и кладовщики Миша и Гриша. Моралёв — наглый парень лет 28, на нем кричащий костюм, сверхмодный галстук. Бах — хмурый, замкнутый, на вид лет 45, но, может быть, на самом деле он моложе. Одет неброско. Миша и Гриша — каждому под 40, здоровые, рослые мужики с явными признаками любви к спиртному. Сейчас они «при параде» — в накрахмаленных сорочках и туго затянутых галстуках. Воронцов достает из несгораемого ящика пять разной толщины конвертов.

Воронцов. Михаил, тебе. (Миша любовно берет протянутый конверт и кладет в карман.) Гриша!