Короче, зарубив поездкой к Кудряшову вторничный график и почти все пункты среды, Пал Палыч устроил себе дикую гонку на всю неделю.

Однако к субботе идея рыбалки воспрянула, утвердилась и одержала верх.

С собой он вез только дорожную сумку, а в сумке напеченные матерью плюшки, коробку зефира, пряники, две бутылки постного масла, запас дрожжей, селедку пряного посола и какие-то еще свертки и баночки, насованные Маргаритой Николаевной и Колькой. Колька раза четыре увязывался с братом к бабе Лизе, и ему там понравилось, но длинная дорога нагоняла тоску, ну и соблазны городского уик-энда перетягивали.

А такая ли длинная дорога-то — четыре часа поездом, дальше к твоим услугам автобус (если ты согласен обзавестись дюжиной синяков на рытвинах) либо извечная, твердо натоптанная — еще, может быть, лаптями — тропка, экономно огибающая мокрые низины и ненужную крутизну и выводящая к еле дышащей деревеньке, некогда обширной и славившейся кузнецами и шорниками. Шорники. Хм… Шорники изготовляли хомуты и прочую упряжь. Для лошадей. Лошади тогда в стране проживали. На них умели ездить верхом, пахать, возили целые обозы товаров, запрягали в почтовый тарантас или тройку. В птицу-тройку… Снова Гоголь. Куда мчишься? Куда примчалась? Пересели твои пассажиры на вонючий автобус — чудо цивилизации! «Завидую внукам и правнукам нашим…»

Знаменский споткнулся, нащупал в сумке фонарик. Стемнело уже. Провозился он со сборами. Ну, еще с километр — и лес кончится, и до заветной избы будет всего ничего.

Там ждали: рыболовная снасть, ватник, справные сапоги, картуз с наушниками, обрубок бревна на бережку, куда надо попасть, раненько, до полного рассвета. Ждал бурный осенний клев, ловецкая удача (реже неудача). Но вряд ли ждала Пал Палыча баба Лиза, знавшая, что выдраться из городской мороки ему почти не под силу.

Сама она, несмотря на приглашения, к Знаменским не ездила. Единожды только он силком привез ее, передал в объятия матери, та таскала гостью по магазинам, покупала подарки, водила в кино — словом, показывала город, где бабка не бывала уже двенадцать лет, со смерти мужней сестры, последней ее родственницы на белом свете.

На четвертый день утром мать тихо сказала:

— Павлик, отпустим Лизавету Ивановну.

— Умаялась? Ты или она?

— Обе. Но она терпит из вежливости. Понимаешь… ей просто неинтересно.

— Неинтересно?!

— Нет. Тлен, суета… Да так оно, собственно, и есть, — неожиданно подытожила Маргарита Николаевна. — Ты брейся, брейся, что рот раскрыл? Пока помню, анекдот рассказали. Американец хвалит свои дороги; больно гладкие. «Заправлю бак, налью рюмку виски — до дому не расплещется!» «Это что! — говорит русский. — Я с вечера врублю мотор, лягу спать, утром на месте». «Такая прямая дорога?!» «Не-е. Такие колеи глубокие».

Пал Палыч хмыкнул, слегка порезался.

— Это ты о жизни в целом? — догадался он.

— Угу. У нас — накатанные колеи. У Лизаветы Ивановны — целый мир… Боюсь, более осмысленный.

…Вот и дом бабы Лизы. То-то сюрприз ей будет!

А бабка уже сияла на пороге в праздничном платочке.

Чинно расцеловались.

— Припозднился, Павлуша. Я уж думала, сердце обмануло. Баня вытоплена, ужин на столе.

— Откуда ж вы знали, баба Лиза?

— Потому последняя твоя ловля. Послезавтра застудит воду до весны.

Бюро прогнозов обещало продолжительную оттепель, но против примет бабы Лизы не поспоришь.

С радостной душой Знаменский шагнул в тепло избы. Под ногами восторженно заюлил кот Витязь, поклонник рыбьих потрохов. А на столе высилась… гора плюшек, точь-в-точь маминых. Но вкуснее, потому что еще теплые и не из духовки, а из печи.

Следующая неделя выдалась не легче. Так что завидя Токарева в дверях кабинета, Пал Палыч отрицательно качал головой — не было ни малейшего шанса выкроить время на ювелира…

Но вот наконец просвет и равносильный отдыху обыск у Миркина.

В его комнатенке Токарев пропахал носом малейшие щели и щелочки. Обнаружили: немного (для ювелира) денег, кое-какие золотые вещи, аптечные весы.

Считай, ничего.

Токарев, правда, обласкал вожделеющим взором захламленную невесть чем прихожую и широкий коридор (дом был дореволюционной постройки), но соседи — они же понятые — в один голос объяснили, что прихожая и коридор находятся в безраздельном пользовании Праховой и никто ее добра не касается.

— Почему? Ведь место общего пользования?

— Как-то по традиции, — вздохнул Сидоров, скуластый парень, проживавший через стену от Миркина, очень за него расстроенный и не заботившийся этого скрывать.

Прахова, напротив, демонстрировала свою солидарность с милицией и сурово обличала современную молодежь, игнорируя требования Токарева заткнуться («Убедительно прошу вас… разговоры, простите, отвлекают… будьте добры…»). То была дородная старуха в ярком бархатном халате, вдова трех-четырех состоятельных мужей. Старуха — если признать старостью семьдесят лет, прожитых в здравии, довольстве и с запасом энергии еще на полвека вперед.

Третья соседка — мрачноватая коротышка — отличалась молчаливостью и на все взирала исподлобья. Похоже, исполняла функции домработницы Праховой.

Они ждали в передней выхода Миркина, зная, что того сейчас уведут и, может быть, надолго.

Тот вышел тихо, устало, плечо оттягивала сумка с вещами. Понурясь, дошагал до двери, тут обернулся и попросил Знаменского:

— Разрешите попрощаться.

— Только без лишних слов.

Сидоров дернулся было, но сробел: позволят ли обменяться рукопожатием с арестованным? Арестованный заметил, усмехнулся тишине, подчеркивавшей драматизм момента.

— Ну что ж, милые соседи, не поминайте лихом. Носите передачи, — и сделал шутовской прощальный жест.

— Ах, Борис, — заволновалась Прахова, — вы легкомысленный человек. По-моему, вы не понимаете всей серьезности положения!

— Не беспокойтесь, Антонина Валериановна. Миркин все понимает. Мои проблемы — они мои.

Милиционер увел его, и все уставились вслед. Пора откланиваться. Но Прахова не унималась:

— Скажите, он хоть никого не убил? Я теперь буду так бояться…

— Нет, просто спекулировал золотыми изделиями.

— Прискорбно слышать! — она аффектированно закатила глаза.

— Вот здесь в акте попрошу понятых расписаться, — вмешался Токарев.

Сидоров и Прахова расписались.

— Печати нарушать запрещается, ключи сдам под сохранную расписку в ЖЭК.

Знаменский напоследок записал телефон, отдал Сидорову:

— Если кто будет настойчиво интересоваться Миркиным, не откажите в любезности позвонить.

— Хорошо, — угрюмо пообещал тот.

Прахова тотчас забрала у него бумажку и сунула под аппарат в прихожей.

— Всенепременно!

По отбытии официальных лиц она воззвала к соседу:

— Спекулировал золотыми изделиями! Что вы на это скажете, Серж? Помню, спекулировали керосином и спичками. Потом мануфактурой. Потом тюлем. Потом холодильниками, автомобилями. А теперь уже золотом. Скажите, это и есть прогресс?

Парень пожал плечами и направился в глубь квартиры.

— Погодите, Серж!

Но тут слово взяла Настя.

— Так что теперь, Антонина Валериановна, идти в магазин или нет?

Та мигом переключилась на будничные заботы:

— Иди, Настя, иди. Как говорится, жизнь продолжается. Запомни: сначала к Елисееву, вызовешь Александра Иваныча, он обещал что-нибудь отложить. Потом к Филиппову — возьмешь пять французских булочек, а если застанешь калачи…

— Это я все знаю. Еще сыр кончается и масла надо прикупить.

— Да-да, фунт сливочного и бутылочку прованского.

— Все?

— С провизией все. Остается гомеопатическая аптека. Лучше всего поезжай на Маросейку…

— Богдана Хмельницкого она давно, — досадливо поправила Настя, шлепая по коридору.

— Настя, деньги и рецепты на рояле!

Если бы в следующие за тем полчаса Токарев или Знаменский возвратились незримо в покинутую ими квартиру — то, возможно, устыдились бы нелестному мнению о Праховой, как о пустой и эгоистичной особе. Нет, не осталась Антонина Валериановна равнодушной к судьбе Бори Миркина. Долго и с искренним огорчением созерцала она опечатанную дверь его комнаты, покачивала в раздумье головой, для верности сняла себе копию с телефона Знаменского (обязательно надо выяснить, куда послать Настю с передачей), даже проверила пульс и давление и приняла успокоительные гомеопатические крупиночки.