— Стало быть, если кто из них, то Химик.

Томин, довольный, собрал «колониальные» фотографии, вложил в записную книжку и хлопнул ею о ладонь.

— Теперь есть четкая задача: найти, взять и доставить.

Зине позвонили. Ожидая конца разговора, Томин призадумался и присел на край стола. Стоп, а будет ли от Химика прок, если его взять и доставить?

— Сомнения? — осведомилась она.

— Понимаешь, я на складе перешерстил всех, кого мог. Если бы искомый сват имел ясно видимые связи с кем-то из складских, я бы его нащупал. Согласна?

— Не исключено. Кое-что ты умеешь.

— Хорошо, коли из Химика я что-нибудь вытяну. А коли нет? Коли они с Силиным отопрутся друг от друга на очной ставке?

— Есть еще следы.

— Следы мало что доказывают. Даже при условии, что мы найдем ботинки и «Москвича». Ты бы на его месте не вывернулась?

— Прав. Подвезли, мол, Комода, куда просил, и уехали. А что он там дальше делал — понятия не имеем.

— То-то и оно. И сядет Силин на скамью подсудимых один, а в приговоре напишут: «Совершил совместно с неустановленными лицами».

Знаменский вернулся в Москву поздним вечером. Лужи перед домом были прихвачены первым серьезным заморозком. Колька спал, а мать, заслышав шаги в коридоре, сразу поднялась и радостно захлопотала, будто ее Павлик отсутствовал невесть как долго.

По будням маленькая семья их просыпалась почти одновременно, но разговоров за завтраком бывало мало. Маргарита Николаевна торопилась до работы успеть что-то по хозяйству. Колька зевал. Знаменский заметил у него свежий синяк на скуле — опять подрался, но домашнее следствие отложил на потом. Обычно Колька дрался успешно и под флагом какой-нибудь благородной идеи, что, разумеется, не влияло на мнение классной руководительницы, излагавшей истерические протесты в его дневнике. Воспитание Кольки было официально закреплено за старшим братом, и объясняться с педагогами приходилось ему. Маргарита Николаевна школы избегала: классная неизменно просила ее «как психиатра и человека» прописать успокоительные таблетки, которые помогли бы сносить козни 5 «Г» — Колькины в том числе. Маргарита Николаевна ничего не прописывала и страдающей стороной считала 5 «Г». «Ребятам надо ведрами пить валерианку», — говорила она. Мать была умной и веселой. Два замечательных качества, которые Знаменский очень ценил.

…Томина он встретил на одной из лестниц Петровки.

— В четыре! — крикнул тот на бегу.

В четыре часа пунктуально впятился спиной в кабинет, кому-то что-то дотолковывая в коридоре, и изложил свои впечатления о судебном процессе.

— Вот таким манером, Паша. Все меняют показания, все нагло врут. Их спрашивают про товарную ведомость, заполненную рукой Шахова, они твердят, что то была невинная шутка: просто однажды сравнивали почерк, у кого лучше, и продиктовали Шахову, что писать. Судья напоминает о счетах на имя Шахова — ему отвечают, что подложные счета нарочно сфабриковал Шутиков. И тэ дэ. Глупо, шито белыми нитками, но работает. Короче говоря, в отношении Шахова дело возвращается на доследование, и Михаил Борисыча на моих глазах освобождают из-под стражи. Срамота!

— Да, — отозвался Знаменский, — надо сесть и подумать… Шутиков-то шалавый парень и не больно умен. Пешка.

— На кой черт тогда смылся? Может, не совсем пешка?

— Пешка, Саша, пешка, которую срочно проводят в ферзи. Он было совсем собрался покаяться и вдруг…

— Балда. На него теперь хоть всех собак вешай. И остальные вроде почище на его фоне — Шутиков, дескать, соблазнил, Шутиков организовал, Шутиков требовал. Все уши прожужжали этим Шутиковым.

— Чтобы не зияло пустотой место главаря.

— Может, вы прошляпили у Шахова тайник с бриллиантами? И его благоверная купила у прочих обвиняемых нужные показания?

— Кабы так просто! Вывести целую банду на процесс с новой версией и чтобы без единого противоречия… тут чувствуется рука мастера. Нет, не только адвокаты постарались… Как вел себя Шахов?

— Спокоен и полон достоинства.

— Когда он сиживал тут напротив, у него иной раз зуб на зуб не попадал. Значит, сегодня знал, что выкрутится. А Шахиня?

Томин вспомнил, как вызвали к свидетельской трибуне красиво облитую платьем брюнетку лет сорока. Держалась она надменно, словно сам факт ее допроса оскорбителен.

Судья посоветовался с заседателями и сказал:

— В результате обыска в вашей квартире было изъято большое количество ценностей — в основном женские украшения. Вы по-прежнему утверждаете, что все это — подарки мужа?

— Разумеется.

— Однако общая стоимость найденных «безделушек» превышает сумму зарплаты вашего супруга за десять лет. Как вы себе это объясняли?

— Я — женщина, я такими вещами не интересовалась.

Томин очень убедительно изображал надменность «лет сорока». Знаменский спросил:

— Для нее не был неожиданностью поворот суда?

— Разве разберешь? Ты вон тоже глазом не моргнул, пока я рассказывал.

— Для меня тоже не было неожиданностью, — ответил Пал Палыч, копаясь в ящике стола, будничным тоном.

— Ах, так?

Томин взял протянутую папку с вложенным письмом.

— Руками не трогать, — предупредил Знаменский.

Пробежав письмо, Томин присвистнул.

— Информированный товарищ! Слушай-ка, история становится занимательной!

Дней десять спустя — к тому времени, как выделенное в отдельное производство дело Шахова прибыло обратно к Знаменскому, — тот получил уже третье таинственное письмо. Даже распечатывать не стал, сравнил с прежними конвертами и позвонил Томину и Кибрит.

Она появилась сразу и застала Знаменского над картой города, где он отмеривал что-то по линейке. Почтовые отделения были разные, но район отправления примерно один.

— Ты знаешь, что вышло с делом Шахова и других? — поднял он голову.

— Еще бы не знать! Не ожидала, что можно развалить тебе дело!

Кибрит близко принимала к сердцу все, что касалось друзей. Особенно Пал Палыча — так она привыкла его величать с той поры, когда они с Томиным (на три года позже, чем Знаменский) пришли после юрфака на Петровку: она в научно-технический отдел, он в розыск. Пал Палыч, по студенческим временам известный обоим больше визуально, показался столь умудренным, что вызывал почтение. Правда, расстояние скоро сократилось и почтение сменили куда более теплые чувства, но привычка прижилась, и только в редкие, особо значительные минуты с языка ее слетало «Павел».

— Я тоже не ожидал, что развалят, — невесело усмехнулся он; такое случилось впервые, и он болезненно относился к ситуации. — Так вот, до суда я получил письмо. Всего две фразы: «Хочу поставить вас в известность, что Преображенский, Волков и остальные откажутся от своих слов и будут лгать. Неужели нельзя их разоблачить?» Во втором письме аноним упрекал меня в бездеятельности. Сегодня принесли третье послание. Все их вручаю тебе, — Знаменский придвинул к ней конверты и листки с текстами.

— Тебя интересуют отпечатки пальцев?

— Отпечатки, машинка — все, что сможешь углядеть. За первые письма я — грешен — хватался руками, с последним поостерегся.

— Ножницы, — распорядилась Кибрит.

Достала из сумочки резиновые перчатки, натянула, взяла письмо за уголок и тонко срезала край конверта.

Как раз подоспел Томин.

— Ба, — сказал он с порога, — новое платье! Ну-ка покажись. Очень и очень!

«Почему я не заметил нового платья? — укорил себя Знаменский. — Почему вообще не замечаю, как Зина одета? То ли это признак равнодушия? То ли, напротив, она мне нравится в любом виде? Так или иначе, следовало бы замечать. Вон как ей приятна похвала. Зина ее заслуживает тем более, что шьет обычно сама, да и не больно-то на ее зарплату разгуляешься».

Кибрит извлекла и огласила письмо:

— «Товарищ следователь! Неужели вас не тревожит судьба Шутикова? Человек внезапно пропал по неизвестной причине, и сразу на него сваливают чужую вину. Необходимо срочно разыскать Константина Шутикова… — она приостановилась, — если он еще жив». Этого еще не хватало! — обернулась она к Пал Палычу. — Почему ты его вовремя не арестовал?!