Воронцов. Алло! Что, Валентин не вернулся?.. и не звонил?.. (Кладет трубку.) Без колес, как без рук… (Снова звонит. Долго ждет.) Контора?.. Контора?.. Алло, Гриша, ты?.. Это свалка? Так какого черта с утра никто не отвечает?! Где Ферапонтиков?.. Тогда Гришу… И Миши нет? Кто же есть?.. (Кладет трубку.) Простой рабочий… Простой рабочий всегда есть… (Набирает новый номер.) Федя! Почему не на работе?.. А-а, ну это ты, дражайший, перепил. Ну, поболит — не отвалится, важно, что дел… Оставь, Федор, что за тон? Не первый день знакомы, мой нрав тебе известен, должен учитывать… Я вчера сказал, а ты сегодня забудь… Вот и прекрасно, тема исчерпана. Валентина нет, знаешь?.. А на свалке ни Гриши, ни Миши. Так-то, Федя, паленым пахнет. Ну, прими что-нибудь от головы и со мной свяжись чуть попозже. Решим, что делать… (Кладет трубку. Прохаживается по комнате, берет на руки кота.) Федю я немножко погладил. А то еще утопит тебя… душегуб…

Квартира Знаменского. В дверь длинно звонят. Цезарь заливается лаем.

Знаменский. Да кто там?

Голос Кибрит. Именем закона, откройте!

Знаменский (отпирая). Зина?!.. Что случилось?

Кибрит. Очень многое, Павел… Но у меня сухо в горле, дай чаю или хоть воды…

Знаменский. Мигом будет чайник. Входи. Только не позволяй Цезарю прыгать… Цезарь, лежать! (Скрывается в глубине квартиры.)

Кибрит. Что, Цезарь, славная морда, все дрессируют?! Ну, ничего, сейчас будем пить чай, а я буду долго-долго рассказывать твоему хозяину, какой он замечательный следователь, как здорово он еще поработает в своей жизни… и какие мы все большие-пребольшие друзья, да?..

Дача Воронцова. Воронцов со спящим котом на коленях. Негромко играет органная музыка. Рядом с Воронцовым телефонный аппарат.

Воронцов (берется за трубку, по раздумывает). Если вернется, пригонит машину сам. Надо сидеть и спокойно думать. Черт, удрать бы! Но это значит признаться. Нервничать опасно…

Пауза. Звонит телефон.

Воронцов (Мгновенно снимает трубку.). Алло! Что?.. (Голос Воронцова сразу «садится».) Да. Отсюда слышу, как стучат. Прощай, Федор! (Кладет трубку, коту.) А ты все спишь… И за мной придут — спать будешь. Запомни, в случае чего отправишься на пансион к молочнице. Она женщина хорошая, глупая, дам ей вперед года за три. Ты-то можешь спать… А я? Валентина нет. Гриши и Миши нет. Теперь и Феди нет… Самое скверное, что полковник назвал некоторые фамилии. Надо предупредить. (Набирает номер.) Зоя Аркадьевна, добрый день, Воронцов. Нельзя ли мне Чернышева?.. Ах так?.. Да-да, конечно!.. (Кладет трубку.) Занят. Ревизоры и ОБХСС… (После паузы снова звонит.) Вениамина Аркадьевича, пожалуйста… Куда? (Кидает трубку.) У одного ОБХСС, другого увезли на Петровку! Ай да полковник! А Чернышев стар. И Першин уже не тот… (Коту.) Пожалуй, придется оплатить твой пансион лет за пять… Или за десять?.. А может быть, пожизненно? (Скидывает кота.) Неужели все?!.. Неужели конец?!..

Подходит к радиоле, снимает пластинку — она старая, еще пластмассовая, машинально читает название и вдруг с яростью грохает ее об пол. Берет другую из стопки, на миг застывает над ней, словно слушает и прощается с несостоявшейся своей жизнью. Бьет вторую пластинку. Третью. Четвертую.

Раздается звонок в дверь, повторяется, становится непрерывным. Затем, громко стучат, и доносится голос: «Откройте, Воронцов, милиция!»

В тюремной камере, которая служит для содержания под стражей до суда, — двухъярусные койки, небольшой тяжелый стол, четыре тумбочки, четыре табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное безделье, глухота грязноватых стен. Скучно. Нервно: судьба еще не окончательно решена. Люди, что рядом, с тобой временно, ты им никто, они тебе — никто. Словом, скверно…

В камере трое. Один — молодой коренастый парень, другой, долговязый, — постарше. Третий — лет сорока, с мягко очерченным лицом и живыми карими глазами. Это Тобольцев, подследственный Знаменского.

Компания «забивает козла». Игра идет без азарта, под характерный «камерный» разговор.

— Сейчас главный вопрос — как она меня видела: спереди или сбоку, — тревожится парень. — Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?

— Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, — говорит Тобольцев.

— Если опознает, скажу, что полтинник на том месте обронил. Поди проверь, чего я искал.

— Ну-ну, скажи, — Тобольцев спокоен, почти весел.

— Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать надо!..

— Не думать, а выдумывать, — роняет Тобольцев.

Парень вскидывается:

— Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там, — машет он на окно, — все только через пять лет! Через пять лет, ты понимаешь?

— Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.

С лязгом открывается дверь, арестованные встают — положено. Конвоир вводит новичка. Тот упитан, смазлив, с юношеским пушком на щеках; одет щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.

— Старший по камере! — вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед. — Укажите койку, объясните порядок поведения.

— Слушаюсь, гражданин начальник, — говорит Тобольцев.

Дверь запирается, щелкает глазок. Холина молча разглядывают: он кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.

— Здравствуйте, — с запинкой произносит Холин.

— Здравствуйте, — вежливо отзывается Тобольцев.

— С благополучным прибытием! — фыркает парень.

— Раз прибыли, давайте знакомиться.

Холин поспешно протягивает руку.

— Холин, Вадим.

— Тобольцев.

Холин оборачивается к парню — тот демонстративно усаживается за стол, а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.

— Разрешите поухаживать… Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там указ об амнистии, что ли?

— В основном белье, — Холин пугливо выпускает сумку. — Есть хорошие сигареты, — Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу.

Парень с удовольствием затягивается.

— Каким ветром в нашу преступную среду?

— Даже не знаю… взяли прямо на улице, совершенно неожиданно… Говорят, «по приметам»…

— Садись, — приглашает Тобольцев. — И, вообще, начинай учиться сидеть.

Холин осторожно опускается на табурет.

— А все-таки — за что ж такого молодого и культурного?

— Не говорит — не приставай, — урезонивает парня Тобольцев.

— Нет, пожалуйста… но ведь меня, собственно, ни за что… Нет, вы не смейтесь. Ну якобы я кого-то ограбил, чуть ли не убил… а я там даже и не был, честное слово!

— Якобы кого-то якобы ограбил. Может, при якобы свидетелях? И дома якобы вещи нашли?

Оба — молодой и пожилой — гогочут. Рады развлечься.

Холин снова встает, озирается: нары, зарешеченное окошко, чужие руки роются в его сумке… И этот издевательский смех.

— Нет, я тут не смогу, — отчаянно говорит он Тобольцеву. — Я должен вырваться! Любой ценой!..

— Бывалые люди утверждают: вход — рупь, выход — два, — серьезно сообщает Тобольцев.