— Кто не знает его братском приязни к Хмельницкому? Ведь это он в сорок восьмом году подал ему руку помощи. Он приказал Тугай-бею выступить с перекопской ордой под Желтые Воды. А кто под Зборовом стоял плечом к плечу с казаками? Кто под Берестечко пришел с ордой численностью в сто пятьдесят тысяч? Разве этого мало, чтобы убедиться в благосклонности хана к казакам и их гетману?
«И всякий раз ты предавал, — хочется послу прервать хана, — всякий раз показывал ляхам спину или заключал с ними какое-нибудь соглашение, продавал нас за добрый бакшиш». Но Лаврин Капуста молчит. Пускай говорит Ислам-Гирей. Кто слабее, тот разговорчивее. Мякиной слов свое беспокойство не присыплешь. Подует ветер, сметет мякину, сразу откроет твою слабость.
Нет! Не ожидал он такого от Хмельницкого! Ислам-Гирей опечален. Слова его скорей жалоба, чем укоризна владетельного хапа.
— Почему Хмельницкий Московскому царю поддался? Москва — наш давний враг. Этой Радой в Переяславе многие цари и короли будут недовольны. Негоже поступил гетман. Неосмотрительно. Не лучше ли будет снова примириться с королем Яном-Казимиром? Король подтвердит Зборовский трактат. Будет двадцать тысяч реестровых казаков. Шляхта допустит в сейм представителей казачества. Это только гультяям да черни Москва по нраву. Их слушать — одна беда. Еще не поздно гетману Хмельницкому опомниться. Султан тоже в обиде на гетмана. Как мог поступить так, не спросясь у великого султана? Королевство шведское — о том хану доподлинно известно — тоже недовольно поступком гетмана. А польские паны, сенаторы и король Ян-Казимир вовек не успокоятся, пока снова не возвратят себе Украину. А уж тогда гетман пусть не засылает послов к хану просить о помощи. Было время — жили мирно, как братья. Лучше бы вместе с гетманом пошли Москву воевать. С нами в одном стане будут и султан, и король Речи Посполитой, и римский император, и господари валашский с мультянским, да еще князь трансильванский — Ракоций… А если не опомнится гетман, беду на себя накличет великую. Не отвратят ее ни царь Московский, ни московские стрельцы.
Ислам-Гирей замолкает, обиженно отдуваясь. Сверлит мысль: «Перед кем рассыпал жемчуг слов своих? Кого уговаривал? А разве можно иначе?»
Сефер-Кази почтительно замечает:
— Пан посол убедился в добрых намерениях светлейшего хана. Пан посол видит — великий хан заботится о выгоде казаков и гетмана, а черносошную чернь гетман всегда сможет усмирить с помощью орды. У нас договор с гетманом на мир и дружбу, а он Москве поддался. Как такое понять?
— Так, как оно есть на деле, — тихо ответил Лаврип Капуста. — Мы войной на ваши земли не идем. А прибыл я сюда, к тебе, твоя светлость, чтобы от имени гетмана Хмельницкого сказать: дошли до него, гетмана, слухи, что ты, светлейший хан, со всею ордой собираешься воевать Московское царство. Гетман повелел мне сказать от его имени: ежели ты, светлейший хан, сам пойдешь или кого-нибудь с войском своим пошлешь походом на царство Московское, то этим нарушишь свой договор с гетманом и Войском Запорожским. Гетман и Войско встретят орду твою за Перекопом, а также пошлют своих людей по Днепру в Черное море. Да с другой стороны донские казаки пойдут на Крым. Вряд ли удастся тебе, светлейший хан, свое царство сберечь и себя самого, а не то что Москвой овладеть.
Так и хотелось крикнуть страже, приказать аскерам хватить дерзкого гетманского посла, кинуть его в темное подземелье Чуфут-кале, угостить раскаленным железом. Как бы заговорил тогда дерзкий посол?.. Но в Чигирине у гетмана, как аманат, сидел ханский посол Шебеши-бей, Только пальцем тронь гетманского посла — и не жить на свете Шебеши-бею. Впрочем, хан не пожалел бы и собственного посла, если бы знал, что этим добьется своего, Ислам-Гирей, сдерживая гнев, глухо проговорил:
— Сперва гетман с Войском Запорожским вошел в дружбу с нами, а теперь поддался царю Московскому; и меня о том не спросил и султана не спросил.
— Почто было спрашивать? Разве ты, светлейший хан, спрашиваешь у гетмана, с кем дружбу вести, а с кем войну? Разве ты, заключая договор с Яном-Казимиром за нашей спиной под Зборовом и Берестечком, спрашивал совета у гетмана нашего?
Капуста ласково улыбнулся. Коснулся губами кубка. От кумыса несло кобыльим потом, но Капуста даже не поморщился. Кончиком языка облизал смоченные кумысом губы. Показал — напиток ему нравится.
— Как же это ваш гетман и все вы, старшина казацкая, забыли мою дружбу и помощь?
— Какая же, светлейший хан, твоя дружба и помощь? Приходил ты к нам на помощь против польского короля, как договорился с гетманом нашим, и только ясырем обильным попользовался — казацким да польским. Набрал себе со своими людьми вдоволь, на галеры султанские отправил больше десяти тысяч пленников, в одной Кафе продал дивчат да женок христианских три тысячи, детей малолетних больше тысячи продал в Чуфут-кале грекам, а нас предал и помощи никакой не подал. А теперь снова обещаешь польскому королю идти воевать Москву через наши земли. А мы войны с тобой, светлейший хан, не хотим. Ты наш край не трогай — и тебе и подданным твоим тоже будет тогда покойно.
— Это я, не зная еще о подданстве вашем царю Московскому, дал другу моему, королю Яну-Казимиру, слово, что окажу помощь ему против войска Московского. А коли так, коли против меня гетман с казаками злого умысла не держат, то я помогать королю не пойду. А только послал, блюдя свое слово, гонцов с моим фирманом к ачаковцам, белгородцам, ногайцам, которые вдоль Днепра кочуют, чтобы они шли на московские города промышлять, на помощь Ляхистану. Иначе быть по может, я слово дал королю Яну-Казимиру и ломать его не стану, чтобы король не попрекал меня. Не я иду на помощь королю, а орды, мне подвластные.
— Что ты, что орды твои, тебе подвластные, — дело одно. Напрасно повелел так, светлейший хан. Но с теми татарами мы сами управимся, как управились с чамбулами ширинского князя. И ты за то не будь на нас в обнде и не попрекай тогда, если им худо придется…
Ислам-Гирей опустил веки. Молча проглотил обиду. Легонько хлопнул в ладоши. Невидимые руки откинули завесу над двсрью. Сейманы в белых туфлях внесли на серебряных подносах кушанья. Бараний желудок, начиненный рубленым кобыльим мясом, обложенный кореньями шафрана, дымился на блюде. В мисках лоснился рисовый плов, посыпанные инбирем и шафраном лепешки лежали в высоких серебряных вазах. В знак особого уважения перед Капустой поставили графин венгерского вина, графин питьевого меда и высокую бутылку с горелкой. Сейманы поднесли миски с водой. Тщательно вытирали полотенцем омоченные в воде пальцы рук. Хан закрыл глаза ладонями. Шевелились жирные губы, вздрагивала реденькая бородка — хан читал молитву перед трапезой. Сефер-Кази тоже прикрыл глаза рукой; растопырив пальцы, следил за послом.
Визирь знал — даже солнце, которое светит так ослепительно, неминуемо ежедневно опускается за синий окоем… А что сказать про Ислам-Гирея? Если его фортуна давно закатилась, затмилась в потоке великих событий. Кто-кто, а Сефер-Кази знает — в Стамбуле Ислам-Гиреем недовольны. Рейс-эффенди не станет зря болтать. Рейс-эффенди — приближенное лицо у мудрого Магомета Кепрели. А Магомету Кепрели не нынче-завтра сулил аллах стать великим визирем султана. Разве не надлежит подумать об этом Сеферу-Кази? Чем больше запутается Ислам-Гирей в делах с гяуром Хмельницким и Московским царем, тем лучше для визиря Сефера-Казн. Султанский диван хочет охотиться на двух зайцев и убить их одним выстрелом. Затянуть петлю на шее Хмельницкого и надеть колодки на ноги Яну-Казимиру, а тогда их обоих толкнуть на Москву. Султан Мохаммед IV мечтает стать таким завоевателем, как его давний предшественник Сулейман Великолепный.
Пусть желтеет от злости Ислам-Гирей. Пусть скрывает улыбку гяур Капуста. Пусть Хмельницкий тешит себя том, что собрал силу и может кичиться перед крымской ордой. Жир течет по пальцам визиря. Расшатанные зубы не в силах пережевать даже мягкие куски баранины. Но это не мешает: ее, обильно нашпигованную чесноком и кореньями, можно проглотить не пережевывая. Это легче, чем ежедневно глотать обиды от дерзкого и безрассудного хана.
