Хап раскачивается на подушках и потирает руки. Душевное равновесие возвращается к нему не скоро. В сущности, его нет, есть только деланное спокойствие. Ни Карач — мурза, ни Каплан-мурза, ни хитрый турок Рейс-эффенди, соглядатай Магомета-Кепрели, султанский пес, ни даже Сефер-Кази не должны знать того, чем встревожена душа хана.
Легонько хлопнув в ладоши, выдавив на крепко сжатых губах некое подобие улыбки, хан говорит:
— Мудрым советникам нашим, прославленным рыцарям ханства нашего, верным данникам великого султана нашего, несравненного Мохаммеда Четвертого (это уже нарочно, дли Рейс-эффенди) от всего сердца нашего приносим мы привет и желаем здоровья и долголетия.
Мелькают перед глазами хана белые пухлые руки, прижимаются чинно ко лбу, к губам, к сердцу… Все совершается установленным порядком. Несокрушима сила хана, и могущество его неодолимо. Сверкает полумесяц на голубом потолке тронной палаты, как и прежде, в былые годы. Аскеры с обнаженными мечами стоят у дверей. Кричат муэдзины на минаретах. Шестеро послов из чужеземных держав прибыли к хану Ислам-Гирею по важным делам. Все, кажется, так же, как и прежде, и все не так.
Можно обмануть беев и мурз, можно держать в покорности орду в дальних и ближних улусах, есть чем отвести глаза Стамбулу, но не обмануть хану гетмана Хмельницкого, как не обмануть и Московского царя. Это хан знает так же хорошо, как и визирь. Хотя и делает вид, будто верит и силу и мудрость ханского слова, но ловит Ислам-Гирей беглую усмешку под редкими усами, колючие искорки в глазах Сефера-Кази.
Щекочет ноздри запах благовоний, брошенных сейманами на жаровни. Весеннее солнце заглядывает под голубой балдахин, где на подушках, поджав под себя ноги, сидит Ислам-Гирей.
— Мы призвали вас, мудрые советники, — говорит он после долгого молчания, — чтобы держать совет, как поступить нам с послами земель Мультянской и Трансильванской, — хан умышленно начинает издалека, это также бросается в глаза Сеферу-Кази, — Московской и Польской, а также с послом от гетмана Хмельницкого. Ведомо вам, что Хмельницкий отложился от своего законного монарха, короля Речи Посполитой Яна-Казимира, и перешел с городами и улусами своими в подданство царя Московского, а теперь идет войной вместе с ним на короля Речи Посполитой. Король Ян-Казимир просит нас помочь ордой и обещает ясырь великий и упоминки; о том просят также послы трансильванский и мультянский. С послом Хмельницкого мы ещё не говорили. Посол московский, ведомо нам, будет хлопотать о том, чтобы мы возвратили всех урусов-пленников, взятых нами на приграничных землях Путивльского и Севского воеводств, а также купцов-урусов, забранных нами в Кафе и Гезлеве. Как посоветуете вы поступить нам?
Минуту, как полагается, длится молчание. Затем Каплан-мурза, старейший годами среди мурз, говорит своим хриплым голосом:
— Что сказал тебе аллах, мудрый хан, когда ты беседовал с ним в башне Мудрости?
— Аллах сказал, — молитвенно закатывая глаза, говорит Ислам-Гирей, — обождать.
Хан зорко смотрит на свой диван, испытующе на визиря, стараясь угадать, какое впечатление произвели его слова. По некоторым признакам он видит, что визирь не ожидал от него именно этого слова.
— Аллах посоветовал, — продолжает Ислам-Гирей, — выслушать всех послов-чужеземцев, отправить грамоту нашему великому султану в Стамбул, просить его совета. Как скажет султан наш, великий, храбрый Мохаммед Четвертый, так и надлежит нам поступить.
Дымится кофе в медных кофейниках. Щекочет ноздри аромат благовоний, тлеющих в жаровнях. Весеннее солнце заглядывает под голубой балдахин, где на подушках сидит Ислам-Гирей.
Слова хана — неожиданность для Сефера-Кази. Это хорошо видит хан. От его зоркого взгляда не ускользает чуть приметное пожатие плечами, вздрагивание сплетенных на животе пальцев, хотя бесцветные глаза Сефера-Казн неподвижны и не отрываются от ханского лица.
«Плохая игра», — думает визирь.
— Пленных поляков кормить хорошо, — приказывает вдруг хан, — снять с них колодки и цепи. Вечером позвать ко мне посла короля трансильванского, буду говорить с ним, а на обед завтра пригласи посла гетмана Хмельницкого.
Визирь только руками развел, поморгал глазами: неизреченна, мол, мудрость ханская. Карач-мурза осторожно причмокивал языком. Рейс-эффенди икал, а Каплан-мурза надувал губы и поглаживал круглые, как у женщины, коленки. Продолжалось молчание. Одну, две, три минуты… В склянке часок, стоявших на низеньком столике, шелестел песок. Его осталось немного в верхней половине. Скатятся в нижнюю золотистые песчинки — подымутся мурзы, беи и визирь. Совет закончен. Но хан резко переворачивает склянку, снова верхняя половина ее полна песку. Сефер-Кази перебирает пальцами на животе. Лицо хана наливается кровью.
— Кто уверял меня, что Хмельницкий не поддастся Москве? Что данником нашим быть ему вечно?
Тихо. Жесткий голос хана тонет в углах, его вбирают стены, покрытые коврами и лазоревым адамашком.
— Кто ручался головой, что Хмельницкому никогда не подняться? Что он без орды не стоит медного гроша?
Голос хана прерывается и дрожит. Тяжело переводит дыхание Карач-мурза. Почтительно вздыхает Рейс-эффенди. Каплан-мурза хитро, не без удовольствия, щурит глаза на визиря. А визирь Сефир-Кази смотрит на полог балдахина, на котором выткан золотом лев. Визирю кажется, что лев кивает ему головой, как бы успокаивая: «Ничего, не горюй, обойдется. Разве впервой тебе выслушивать гневные слова хана? А время развеет гнев, и что он без тебя, хан? Ведь я видал и слыхал не такое еще!» И визирь молчит. Молчать и выжидать надлежит в такие минуты, когда хан разъяренным возвращается из башни Мудрости.
— А кто утверждал, — язвительно спрашивает хан, — что Москва не будет воевать с Ляхистаном, чтобы оказать помощь Хмельницкому? Что я скажу великому султану? Великому визирю?
Хан снова переворачивает песочные часы, и снова визирь пожимает плечами. Из опочивальни доносится плеск фонтанов Сары-гузель, покачиваются под окнами кипарисы.
— Я жду! — глаза Ислам-Гирея пронзают сморщенное лицо Сефера-Кази.
Нужно говорить. Молчать больше не следует. Даже лев на пологе перестал кивать мохнатой головой, точно приготовился слушать, какими словами развеет визирь ханский гнев.
— Мудрый хан, жемчужина в короне султана, алмаз игры Магометовой, звезда славы ислама, гроза короля ляхов и царя Московского, молния разума и скала мужества…
— Какой бакшиш дали тебе Хмельницкий, Потоцкий, мой брат Магомет-Гирей, чтобы ты лгал мне? — Широко разинув рот, хан привстал на колени и яростно размахивал перед собой кулаками. — К чему эта болтовня: жемчужина, алмаз… Я прикажу отнять у тебя твои жемчуга и алмазы, рассечь тебе грудь и твое мерзкое сердце кинуть псам. Ты, ты, и только ты погубил мое царство! Это ты виновен, что гяур Хмелышцкий передался Москве, ты виновен, что гультяи Хмельницкого побили ногайских татар и ширинского князя взяли в плен, ты виновен, что султан и великий визирь недовольны мною и хотят брата моего Магомета посадить на ханский престол…
…Ислам-Гирей говорил уже такое, чего и не следовало бы, но удержаться не мог. Во всех бедах он готов был видеть только одного виновника. Но и эта вспышка ханского гнева не смутила Сефера-Кази. Разве что Каплан-мурза да Карач-мурза побледнели. Когда хан так заговорил о своем брате Магомете, дело бараньего хвоста не стоит. Если на престол сядет Магомет-Гирей, не быть в почете Карач-мурзе и Каплан-мурзе… Рейс-эффенди сочувственно потряс бородкой. Ему что! Уедет в Стамбул. Все равно невольников в Крыму мало. Власть хана эфемерна. Хорошо, что в крепостях Арабат, Перекоп. Еникале, Гезлев, Кафа стоят султанские гарнизоны. Ханских султанов и аскеров туда не пускают. А этой весной султанские янычары стали на постой в Инкермане, Мангупе, в Балаклаве и Судаке. Недаром Кафу называют теперь Малым Стамбулом. Хану Ислам-Гирею остался один Бахчисарай да степные улусы. Просит хан у Рейс-эффенди денег, обещает ясырь великий… А где этот ясырь? Вот, может быть, ляхи действительно привезут упоминки. Тогда и в сундук Рейс-эффенди кое что попадет. Он прислушивается к тому, что говорит визирь, и решает: утренний совет визиря — посидеть еще в Бахчисарае — пожалуй, неплох. Ведь и для Сефера-Кази тоже выгода будет.
