Ксендзы и монахи вопили всюду, что Речь Посполитая в смертельной опасности. Антихрист, схизматик Хмель вместе со своими московскими союзниками идет разорять коронные земли и уничтожать католическую веру. Пусть знают все люди католического вероисповедания: не будет пощады ни малому, ни старому, ни девушкам, ни юношам, смерть и адские муки угрожают всему живому, что рождено дыханием святой римской веры. Поэтому король, сенаторы и воеводы, старосты и подстаросты, подсудки и стражники — все сообща призывают стать стеной против еретической чумы, до одного истребить всех схизматиков и возвратить под скипетр Речи Посполитой самим папой издавна утвержденные владения — Украину, Белую Русь, Литву, — дойти до самой Москвы, и тогда вновь золотой мир настанет в государстве.

Посол французского короля Роже Шаверни, прибыв в Варшаву, сказал Яну-Казимиру: как только коронное войско станет на Днепре, король Людовик XIV нарушит договор о мире между Москвой и Францией. Тогда быть войне. А сейчас будто бы между королем и царем существует дружба и согласие.

Из Лиона в Гданьск прибыло пять кораблей. Привезли двадцать пять тысяч мушкетов, сто легких пушек, много пороха и прочего снаряжения.

Посол австрийского императора Алегретти, возвращаясь из Москвы, куда ездил засвидетельствовать почтение царю Алексею Михайловичу от императора Фердинанда III и справиться о здравии, остановился в Варшаве.

На приватной аудиенции у Яна-Казимира, в присутствии канцлера Лещинского, посол сказал:

— Главное — поссорить Хмельницкого с Москвой. Поверьте мне: если возбудить в Москве неприязнь к Хмельницкому, Москва отступится от гетмана — и конец ему. Этого добивайтесь.

Канцлер начал просить посла, чтобы Вена сделала демарш туркам относительно оказания помощи Речи Посполитой. Куда там! Посол руками разводил: мол, сие никак сейчас невозможно, да и вам лучше, пусть турки с Венецией возятся, а мы все сообща здесь, на юге, своего добьемся. Единственное, что удалось, — получить обещание посла, что и Вена будет всеми средствами подговаривать Москву против Хмельницкого, чтобы веры ему не давали.

Барон Алегретти знал также, что и шведы готовятся к войне, но только, на кого первого ударят, этого не разведал. Может быть, на Москву, может быть, на Речь Посполитую. Понятно, Карл-Густав свои загребущие лапы протянет туда, где плохо лежит… Если и начнет войну против Речи Посполитой, то для того лишь, чтобы через ее земли, через Украину пройти на Москву. С юга шведам удобнее идти походом, чем с севера, а если еще в их подданство перейдут поляки и украинцы, тогда, естественно, Карлу останется только считать свои победы… Конечно, все эти свои соображения посол в Варшаве не высказал. Это надлежало приберечь для Вены.

В августе, когда уже убрали хлеб на полях и из царства Московского прибыло двадцать обозов с хлебом в помощь поспольству, Хмельницкий под Старым Константиновом скликал все войско на раду. Ударили довбыши в котлы, затрубили трубы, стали строиться в долине полки, точно маками зацвело скошенное поле. Тогда впервые многие увидали при гетмане молодого гетманича Юрася.

Он стоял у помоста в казацком кунтуше, бросая беспокойные взгляды из-под опущенных век.

Князь Алексей Трубецкой, наклонившись к боярину Бутурлину, шепнул на ухо, кивнув на Юрася:

— Этому гетманичу больше подходит гусей пасти, чем гетманствовать.

Выговский услыхал это, злобно усмехнулся. Решил — пригодятся эти слова на будущее.

Хмельницкий поднял булаву и заговорил:

— Панове старшина, вы знаете — против нас великая и сильная армия. Но сейчас и мы в крепости и силе. Чтобы труды наши не остались втуне, приказываю, паны старшина, идти с великим бережением. Старый Потоцкий, этот негодяй, человек без чести и веры, палач из палачей, не знает границ своей жестокости. Мои люди принесли весть с земель Червонной Украины, что гетман Потоцкий жестоко терзает всех русских, бросает в подвалы и заливает водой, как чумных крыс. Все православные божьи храмы превратил в конюшни. На Покутье жжет села. Смрад от сожженных тел тучей стоит над селами и городами.

— Так же надлежит поступать и нам со всеми ляхами! — выкрикнул Выговскпй.

Хмельницкий гневно махнул рукой.

— Помолчи, писарь, тебя не спрашивают! А ежели ты так мыслишь, то я мыслю иначе: не со всеми ляхами так поступать будем! Нет! В чем провинился гречкосей лях перед нашим краем? Разве он староством на Винничине или Лубенщипе владел? Разве он сокращал реестры и сажал на кол казаков-запорожцев?

— Не он, пан гетман!

— То папы Потоцкие и Вишневецкие!

— Калиновского забыл!

— А Конецпольский!

— А еще Заславский! — багровые от натуги, кричали казаки.

Хмельницкий перевел дыхание.

— Вот я и говорю, друзья-товарищи, — будем карать нещадно панов-ляхов, которые над людьми нашими ругаются и лютым мукам предают. А гречкосеям, тем, кто в наше войско идти хочет, кто на милость и слово царя нашего Алексея Михайловича сдается, — тем наша порука. Верно говорю, казаки?

— Верно, гетман!

— Вот это по-казацки!

— Полки царя Московского стоят с нами плечом к плечу! Разве страшны нам все хоругви Речи Посполитой и все те немцы, швейцарцы, мадьяры и молдаване, валахи и шведы, которые, надев на себя железные панцири и стальные шлемы, задумали воевать наш край?

Тишина стояла над бескрайными лугами, над зелеными крутоярами. Басовитый голос Хмельницкого разносился далеко, до самых зарослей, где сгрудились возы казацкой пехоты, которая валом повалила в войско, едва начался поход.

— Спрашиваю вас, казаки: страшны ли нам паны-ляхи и их кварцяное войско вместе со всеми разбойниками, бродягами и грабителями, у которых глаза завидущие и руки загребущие? Что скажете, воины за веру и волю?

И густую тишину, в которой гулко прозвучал вопрос гетмана, разорвал громовым ударом неслыханной силы клич:

— Смерть шляхте!

— Веди нас, гетман!

— Вырубим всех этих зайончковских в пень!

Хмельницкий высоко поднял над головой булаву. В глазах его, облагающих жарким огнем, вспыхнуло то непреоборимое упорство, которое передавалось всему войску, словно тысячи невидимых лучей были в его взгляде. Голосом, который хорошо знали казаки по всей Украине, Хмельницкий крикнул зычно:

— За волю, казаки, за веру, за землю нашу родную — вперед!

— За волю!

— За веру!

— Веди нас, гетман!

— Веди, Хмель!

…Давно окончилась рада, уже читан был в полках универсал гетмана, куда кому идти дальше, а казаки все еще толковали меж собой, хвалили гетмана Хмеля, стрельцов московских, воевод-бояр.

Вечерней порой казаки гетманской стражи свернули шатры гетмана и боярина Бутурлина, сняли походные шалаши. В последний раз над лугами под Старым Константиновом затрубили трубачи. В древней церквушке в придорожном селе Смиряги ударил колокол на звоннице. Войско двинулось.

Когда стали табором за Збручем, Иван Выговский пришел в шатер боярина Бутурлина. Поклонился низко, скрещенные руки прижал к груди, сказал:

— Свою голову на твой суд отдаю, но уповаю на милость твою, боярин, и дальновидность. А еще потому, что царю нашему, его величеству Алексею Михайловичу, только добра и счастья желаю, как верный слуга его, уведомляю тебя о таком: гетман Хмельницкий только с коронным гетманом Потоцким враждует, а с королем Яном-Казимиром замириться хочет и обещает снова ему поддаться. Вот тебе грамота от правителя королевской канцелярии Ремигиана Пясецкого, писанная на имя Хмельницкого, — от верных людей получил ее. Из нее видно, о чем гетман писал и на что надеется.

Выговский положил перед Бутурлиным свернутый пергаментный свиток с привешенной к нему печатью.

Бутурлин взял в руки свиток, внимательно оглядел печать. Подлинная. Королевская. Ни слова не сказал, только сверлил глазами Выговского. Тот вытер платком усы, словно только что чем-то полакомился, поклонился низко и предупредил боярина:

— Грамоты этой гетман еще не читал, а будешь спрашивать его, на меня не ссылайся, скажи — твои люди гонца королевского перехватили и грамоту отобрали.