Не оборачиваясь, хлопнул дверью.

Жалобно зазвенело венецианское стекло в высоких окнах митрополичьих покоев.

— Антихрист! Истинно антихрист! Боже, ниспошли смерть лютую на голову его, адские муки на весь род, сократи век ему!

Одним духом выговорил все это Коссов, молитвенно вознеся руки к голубому потолку, с которого на золотых цепях свисала люстра дутого стекла.

— Аминь! — прохрипел Тризна, осеняя себя крестом.

…Хмельницкий прямо сидел в седле. Иноходец высоко выносил копыта, рубил подковами утоптанный шлях. На некотором расстоянии от гетмана ехали казаки. Люди останавливались, присматривались и узнавали гетмана. А он ехал не торопясь. После воздуха митрополичьих покоев, насыщенного запахами сухих трав и ладана, хотелось подышать степным низовцем, чтобы выветрился поповский дух, чтобы чернорясникамн и не пахло…

Не поехал в магистратский дом, где ожидали его к обеду полковники Яненко и Мужиловский, а свернул на Подол.

У Софийских ворот стояла толпа селян в серых свитках. Увидав Хмельницкого и узнав его, посполитые поснимали шапки. Он тоже снял шапку, поклонился. Баба в пестром очинке всплеснула руками, охнула счастливо:

— Господи, гетман нам кланяются…

Мужики засмеялись.

— К митрополиту в гости? — спросил их Хмельницкий, чуть придержав коня.

Откликнулся низенький, прижимая вытертую шапку к груди:

— Сказывают, вечерню сам святой отец его преосвященство править будет…

Чуть не сорвалось с языка: «Лучше в шинок ступайте. Зачем брехуна слушать…» Дал коню шпоры и погнал в галоп, подальше от греха.

На Подоле ветер плеснул в лицо запахом рыбы, шумом и гомоном взбаламученного людского моря, криками торговцев, перезвоном железа — у самой дороги голые по пояс кузнецы вызванивали по наковальням пудовыми молотами, точно в цурки-палки играли. Горны обдавали жаром. Летели над головами искры.

Хмельницкий отпустил поводья и, окруженный свитой, поехал вдоль берега. Народ расступался, неторопливо давая дорогу. Есаулу Лученку то и дело приходилось покрикивать:

— Берегись!

Хмельницкий зорким глазом схватывал людскую толпу, коз и лошадей, стада овец за загородками, ряды рундуков, дивчат и баб возле них, высокие, снежно-белые чалмы и пестрые халаты восточных купцов, проворных цыган, вертящихся в толпе, и дальше, за шумным, волнующимся морем людей, на синих водах Днепра, длинные челны и струги.

Краснорожий парубок с коробом через плечо орал как недорезанный:

— Пампушки с чесноком! Кушайте, добрые люди, угощайтесь! На грош — одна, пара — три гроша!

Какой-то дядько в черной смушковой шапке, сбитой набекрень, погрозил ему кулаком.

— Я тебе дам — три гроша пара. В носу зачешется!

Баба в вышитой безрукавке приговаривала монотонно, как молитву:

— Вареники с вишнями, вареники с вишнями, еще и в сметане… Берите, люди добрые, берите, рыцари…

И, перекрывая ее монотонный голос, доносился басовитый возглас:

— Учу, как из мушкета первым выстрелом иезуиту в самое его гадючье сердце попадать!

Перед доской, на которой был намалеван лысый монах-иезуит, стоял коренастый человек с мушкетом в руке, а вокруг него толпились казаки и мещане.

— Кресты из святой земли! Наденешь на шею — все хворобы, все беды пропадут, как сои дурной! — обещал монах в убогой скуфейке, размахивая связкой крестиков над головой.

— Благовония, какими сама королева свейская умащается! Берите, дивчата, дешево отдам! — зазывал торговец в долгополой чумарке, рябой, с плоским лицом.

Ржали лошади. Ревели волы. Лаяли у возов привязанные к колесам собаки. Пригибаясь до земли под тяжестью связанных веревкой мешков, шагали, кряхтя, носильщики, прокладывая себе дорогу в толпе бранью и проклятьями.

Среди арб и телег поблескивали на солнце новенькие, выкрашенные в красный и синий цвет, панские колымаги и рыдваны на высоких колесах. Пани в кунтушиках с меховыми отворотами, подбирая юбки, отделанные понизу шелком, мелко стучали сапожками.

Хмельницкий вздохнул и выехал из этого пекла. Задержался взглядом на синей дали, где светло-зеленая степь сливалась с небом. Где-то там, на западных землях, шли в это время бои, брали приступом крепости казаки, гремели пушки, падали со стен обваренные смолой воины… Где-то там размахивал булавой Золотаренко…

А всего неделю назад и он сам обок с воеводой Шереметевым под Уманью гнал разгоряченного коня, стоял, склонясь, над замученными Галайдой и Лазневым в шатре Станислава Потоцкого. Но жизнь шла своим чередом, люди жили своим делом, своей заботой, и хотя было в этом нечто не совсем понятное ему, даже как бы обидное, но в то же время возникала радость: «Когда бы еще так могло быть? Вот она, та самая уверенность, вера в свои силы, вера в себя, вера в свободу края родного! Это все теперь почувствовали — и чернь, и казаки, и шляхта православная… Переяслав это дал! А вот митрополиту Сильвестру Коссову и всем иже с ним такое не по сердцу».

Уже поворотил коня, собираясь ехать назад, по задержался, увидав над приземистой хаткой с двумя подслеповатыми слюдяными оконцами доску с надписью: «Путник! Войди сюда и отряси заботу с души своей». А чуть пониже тою же рукой было начертано по-латыни: «Hiс habitat felicitas» («Здесь живет счастье»). Хмельницкий улыбнулся. Долго не раздумывая, слез с коня, кинул поводья казаку и сказал Лученку:

— А ну-ка, есаул, зайдем да поглядим, где счастье живет…

На миг подумал: вот как просто! А сколько людей мучаются, страдают и умирают, так и не увидав этого счастья! А оно вон где, здесь, на Подоле, у них под боком живет!

Нагнув голову, едва протиснул свои широкие плечи в узенькую дверь. Толкнул ее ногой. В корчме было чадно. В углу на помосте сидели музыканты. Скрипка, бубен и цимбалы. За прилавком хозяйка расставляла на подносе чарки, медведики, куманцы, графины. Пахло жареной колбасой, чесноком, защекотало в носу от запаха питьевого меда.

Сел с Лученком за стол. Шапку положил рядом на скамью. «Без нее не так быстро узнают», — сказал сам себе. На них и в самом деле не обращали внимания. Дивчина с нитками монист и дукатов на шее, в вышитой сорочке, оправленной в исподницу, протопала сапожками к столу и, поклонясь, певуче спросила, что панам угодно. Получив ответ, не замедлила поставить перед Хмельницким и есаулом куманец меду и две чарки.

Лучепко озирался по сторонам. В корчме было несколько казаков, пели они неразборчиво, нестройными голосами. Немного подальше, у стены, сидели двое эфиопов в чалмах, а за ними с десяток селян; рядом с музыкантами двое монахов что-то рассказывали друг другу, стуча себя в грудь. Лученку такое общество не очень пришлось по душе. Другое дело, кабы один был, а то…

Хмельницкий попивал медок. Расстегнул кунтуш, рубаху. Оперся локтями о стол, прислушался к гомону. Невольно подумал: вот зашел он сюда, сразу видно — не простой человек, вроде бы пан, а никто и внимания не обратил. Однако Хмельницкий ошибся.

К столу подошел старичок. Седые усы закрывали ему рот и подбородок. На нем был зеленый выцветший кунтуш, а сбоку, на красном поясе, висела кривая татарская сабля в украшенных инкрустациями ножнах.

Хмельницкий подвинулся на лавке. Сказал радушно:

— Садись, казак!

Старик охотно сел. Толкнул локтем Хмельницкого. Блеснул глазами из-под насупленных бровей, удивился:

— А узнал казака, пан гетман!

Лученко покосился на старика.

Хмельницкий тихо спросил:

— А кто ж тебе сказал, что я гетман?

Старый задвигался, замахал руками, обиделся:

— Да разве мне память затуманило? Вот ты меня забыл, да и откуда тебе всех помнить, много нас у тебя… А чтобы я не узнал тебя?.. Что ты!

— Ты не шуми так, дед, — попросил Хмельницкий. — А то…

Старичок догадался. Подмигнул хитро:

— Не хочешь, чтобы люди узнали… Нехай!

— Еще меду, дивчина! — крикнул Лученко, угадав желание гетмана.

Хмельницкий налил из поставленного на стол куманца меду в кружку, пододвинул деду. Тот взял ее цепкими пальцами, глянул довольно на гетмана.