Наибольшую надежду Радзивилл возлагал на крепости и замки в Могилеве, Иовом и Старом Быхове, Орше, Мстиславле, Друе, Рославле, Дорогобуже.

Про Смоленск и говорить не приходилось. Туда в помощь воеводе Филиппу Обуховичу литовский коронный гетман послал генерала Корфа с пятью тысячами рейтаров и двадцатью пушками.

В Смоленск приезжал сам архиепископ, примас Гнезненский. Служил мессу в Варварииском костеле, сооруженном еще королем Сигизмундом в память победы над московитами.

Януш Радзивилл, как протестант, мог бы не присутствовать на этом архиепископском служении. Но он стоял среди высокой шляхты и внимательно слушал примаса. Архиепископ Гнезненский богом заклинал католиков, все войско шляхетское не щадить жизни ради достижения победы над еретиками. Под высокими мрачными сводами Варваринского костела гулко раздавались грознью слова примаса:

— Многоглавый дракон движется на наши святые земли. Хочет он испепелить костелы, истребить всех людей католического вероисповедания, отдать наших жен и дочерей на поругание казакам и черни Хмельницкого. Не дадим же, дети мои, черной схизматской ночи затмить светлый день святой веры католической!

И шляхтичи и шляхтянки, в исступлении падая на колени (Радзивилл тоже преклонил колено), со слезами на глазах вопили:

— Не дадим!

— Не позволим!

— Нex бендзе похвалена матка бозка![20]

— Нex жие Жечь Посполита от можа до можа![21]

— На Москву! — воскликнул воевода Обухович, обнажив меч и потрясая им над головой.

— На Киев! — завопил генерал Корф, наливаясь кровью.

— Доминус вобискум![22] — торжественно повторял примас, возведя очи к высоким сводам костела.

…В тот же день жолнеры разбили на рынке несколько лавок, принадлежавших православным купцам, подожгли православную церковь на Замке, престарелого игумена Покровской обители отца Мелентия облили дегтем, вываляли в перьях, и накинув на шею петлю, водили по городу, принуждая его бить поклоны перед костелами и креститься по-католически.

Двоим полякам, которые не стерпели такого надругательства над духовною особой и пытались пристыдить жолнеров, отрубили головы. К концу дня жолнеры начали жечь все дома, принадлежащие православным.

Януш Радзивилл и польный гетман Винцент Корвин-Гонсевский со своими гусарами выехали из Смоленска ночью, провожая архиепископа, примаса Гпезненского, который спешил в Гродпо, к королю.

Не теряя времени, Януш Радзивилл решил стать лагерем на речке Шкловке, имея за спиной неприступную Шкловскую крепость, сооруженную несколько лет назад славными фортификаторами — немцами и шведами. Шестьдесят пушек, пятьдесят пищалей и фальконетов, два полка латников, полк панцирных гусар и, наконец, глубокий ров шириной в сто сорок локтей, наполненный водой, защищали этот «железный орешек», как назвал крепость коронный гетман.

Януш Радзивилл мог бы быть спокоен, если бы не проклятая голытьба, которая изнутри начала творить свои злые дела. Будь то одни белорусы, жолнеры управились бы с ними. Но вместе с белорусской чернью бунтовала чернь литовская и польская. Едва пошел слух, что идет русское и казацкое войско, как чернь зашевелилась. Села, из которых ушли военные гарнизоны, загудели, как ульи.

Януш Радзивилл дал суровый приказ — беспощадно карать бунтовщиков, рубить головы и обезглавленные тела выставлять на площадях и дорогах, а ватажка бунтовщиков, хлопа Михася Огнивка, взять живым и привести в ставку коронного гетмана. Чтобы ускорить поимку своевольца, князь Радзивилл велел объявить жителям в городах и селах: тому, кто приведет живого бунтовщика, будет пожалована тысяча злотых.

Вскоре коронному гетману пришлось цену за голову Михася Огнивка повысить до двух тысяч злотых.

Однако Огнивко оставался на свободе.

Шел слух, что этот Огнивко находился в городе Могилеве, в толпе, именно тогда, когда польский комиссар читал грамоту коронного гетмана, и что, выслушав чтение, Михась Огнивко крикнул:

— Напрасно надеетесь! Вот я, тут, а меня все одно не возьмете, палачи!

Жолнеры кинулись в толпу, но Огнивко точно сквозь землю провалился. Не нашли!

Радзивилл, узнав о том, ударил кулаком по столу, приказал село Буду, откуда был родом схизматик Огнивко, сровнять с землей, а всех жителей вместе с попом посадить на колья вокруг церкви.

На третью ночь, когда будичане помирали на кольях, а гетманские жолнеры пьянствовали на радостях в маетке будичанского пана Гурского, появился Михась Огнивко со своими казаками.

Держа в руках факел, Михась Огнивко неторопливо ходил от кола к колу. Озаренный горячим смолистым пламенем, он останавливался перед каждым замученным и земно кланялся ему, как бы прося прощения за то, что явился причиной этих лютых мук. Кто еще не умер, глядел в глаза Огнивку. Точно с креста, снимали мученика с кола, и он отдавал дух на земле, не в силах даже застонать, хотя адские муки сжигали тело.

Увидал Михась и свою мать. Сестра уже была мертва. Михась стал перед матерью на колени, припал почернелыми от горя, сухими губами к синей, жилистой маленькой руке.

Наконец ротмистр Зацвилиховский, шляхтич Гурский, его жена и дочь получили возможность своими глазами увидеть бродягу и разбойника, злодея и палача, как писал о нем в грамоте Радзивилл.

Он стоял перед ними и смотрел им в глаза, точно хотел понять: как эти люди, у которых такие же руки и лица, как у него и его побратимов, у которых тоже есть матери и дети, сестры и братья, могли совершить такое злое насилие и надругательство?

Шелестели нежной листвой белокорые березки на майдане. Заря поднималась над Будой, и солнце заливало своим жарким сиянием обгорелые дома, развалины церковки, тела ста пятнадцати мучеников, снятых с кольев.

Будичанский пан Гурский, казалось, впервые увидел этого Огнивка. Знал, что есть на селе парубок Михась. Зиал, что сила в руках у него железная; когда-то на охоте спас самого канцлера Лещинского, который соизволил собственною особой прибыть в гости к пану Гурскому.

Раненый медведь напал на пана канцлера. Слуги и гайдуки разбежались. А хлоп Михась грудью встретил медведя. Разорвал ему пасть, вонзил нож в сердце и одолел, спас папа канцлера. Получил за это хлоп пятьдесят злотых. Мокрый от страха, вспоминал теперь пан Гурский, что те пятьдесят злотых, по его приказу, отобрал управитель у Михася в уплату за рогатое, которое задолжал отец Огнивка, хотя за этот же долг да еще за недоимку мостового сбора уже давно у Михасева отца увели волов.

И кто мог подумать, что этот хлоп станет предводителем бунтовщиков? Кто мог допустить, что белорусы, смирные и тихие, зажгутся примером украинской черни? И хочется пану Гурскому раствориться в воздухе, полном горького, едкого чада, хочется крепко-накрепко зажмуриться и думать, что это только страшный сон. К чему было до смерти забивать на конюшне старого Панаса Огнивка за обидные слова, сказанные управителю Ковальскому? Ведь вот Ковальский теперь в Могилеве, а он, пан Гурский, здесь. Понимает Гурский — быть ему в ответе за то, что выгнал селян из хат за неуплату чинша, заставил их зимой жить в лесных землянках. Напрасно поверил он грамотам коронного гетмана, призывавшего шляхту спокойно сидеть в своих маетках, ибо им, мол, обеспечены спокойствие и безопасность…

Дрожит от страха ротмистр Зацвилиховский. Он хорошо понимает, что ни шишак на голове, ни стальные латы — изделие данцигских оружейников — не спасут ему жизнь. Глаза его бегают, как мыши, и зеленое лицо окаменело.

Дрожат руки у жолнеров.

Когда мучили посполитых, насиловали дивчат, сажали на кол старую Параску Огнивко, руки были крепки и злы. А теперь?..

У жолнера Яся Гавронского из далекого польского села Гальковки, что в Краковском воеводстве, в мыслях сейчас его мать и сестра. Не может Ясь Гавронский отвести глаз своих от сурового лица Михася Огнивка. Зря болтали, будто он слеп на один глаз, без носа, что у него клейма на лбу и щеках. Вот он, статный, в белой рубахе, заправленной в широкие штаны, кое-где запятнанные кровью, на высокий лоб спадает русый чуб, острым крылом своим почти закрывая нос. Даже веснушки на носу Огнивка разглядел Ясь Гавронский.