Обо всем этом коронный канцлер Лещинский подробно рассказал высокому турецкому послу Осман-паше по дороге из Варшавы в Гродно. он не скрыл от посла и того, что теперь на Литве и в Белой Руси собрано много пушек и шестьдесят пять хоругвей, общим числом в сто пятьдесят тысяч жолнеров, а на юге, под булавой Потоцкого, тоже стоят значительные силы. Турок охотно согласился на поездку в Гродно. Поскольку миссия его была конфиденциальной, турок договорился с канцлером, что при въезде посла в королевскую резиденцию пушечного салюта не будет, так же как и почетного караула, какой полагался по чину во время прибытия высокого посла, да еще от такого могущественного властителя, как султан Турции.

Карете надлежало подъехать к боковому входу, где посла должны были встретить королевский маршалок Тикоцинский и литовский коронный гетман Януш Радзивилл. Этого достаточно, чтобы сохранить чин и подчеркнуть уважение к высокой особе посла.

Посол и канцлер договорились в Варшаве также и о том, что султанский фирман королю посол не вручает сейму, а прочтет его только королю, в присутствии великих регимеитарей, по-турецки. Затем все перескажет по-польски толмач.

В дороге Осман-паша больше слушал, чем говорил. Его завет был — пусть болтает языком тот, кто считается хозяином. Чем молчаливее и чем скупее будет на слова посол, тем загадочнее в глазах канцлера предстанет его особа.

Канцлер говорил, а посол слушал и зорко поглядывал вокруг. От его внимания не укрылись многочисленные отряды гусар, рейтаров, драгун, двигавшиеся на восток.

Внимательно присматривался он к пушкам, которые встретили уже под самым Гродиом. Пушек было немало. Посол успел насчитать до девяноста… Все они были новенькие. А рядом по целине бесконечной лентой тянулись телеги с ядрами.

Осман-паша так увлекся своими наблюдениями, что и не заметил, как замолчал канцлер. Тот с удовольствием подумал про себя: численность войска поразила Осман-пашу. Осман-паша дружески улыбнулся канцлеру и почему-то вспомнил Овидия.

— Мудрые слова Овидия навеяла мне на мысль весна: «Будем есть, пить, любить», — сказал посол.

— В любви — наслаждение, но слава — в ратных подвигах. Некогда сказал об этом несравненный Хафиз, — откликнулся канцлер. — Когда думаешь о другом, можно вспомнить и Хафиза и Овидия. Это не вредит делу.

Канцлер и посол хорошо понимали друг друга.

Солнце садилось, когда карета, окруженная конвоем королевских драгун, въехала по висячему мосту в гродненский замок. Занавески на окнах кареты были спущены, и посол не видел, как замерли жолнеры, держа перед собой мушкеты.

Но не о почестях думал в эти минуты посол.

…Далее все происходило, как и предполагалось. Осман-паша неторопливо прижимал руку ко лбу, к губам, к сердцу. Януш Радзивилл склонял голову в почтительном поклоне, маршалок Тикоцинский поддерживал высокого посла под локоть так осторожно, точно локоть был из фарфора. Светильники на стенах освещали дорогу. Шаги тонули в мягких, пушистых персидских коврах. У входа в королевские покои послу поднесли золотую миску с водой. Он омочил кончики пальцев. Сам маршалок протянул полотенце. Посол точно так же чуть прикоснулся к нему.

Толмач Селим раскрыл черную, в золотых инкрустациях, шкатулку. Осман-паша вынул из нее пергаментный свиток — султанский фирман. В этот миг дверь растворилась, и посол, прижав правую руку ко лбу, а левой рукой прижимая к сердцу фирман, перешагнул порог.

Закат еще сиял за окнами дворца розовым цветом яблонь, но в золотых канделябрах мерцали свечи и в глубине камина, за спиной короля, пылал огонь.

Ян-Казимир сидел в высоком кресле. он был в простом мундире своего драгунского полка — в голубом камзоле — и в накинутой поверх него горностаевой мантии.

Сокращалось расстояние между ним и послом, и менялись лица присутствующих. Все — и любезные улыбки, и внимательный взгляд, и тихая речь — имело целью подчеркнуть: посол — дорогой и уважаемый гость, его принимают с открытой душой.

Осман-паша, казалось, переломился в талии, очутившись перед самим королем. Мелькнула мысль: возможно, Ян-Казимир не заслуживает такого почета от посла турецкого султана, но от этого Высокая Порта не обеднеет. Еще неизвестно, чем окончится новое посполитое рушение… Пусть пока будет так…

Король спросил, здоров ли его светлый и мудрый брат Мохаммед IV, и остался весьма доволен ответом, что здравие султана превосходно и мудрость его неисчерпаема. Затем Осман-паша развернул пергаментный свиток. Король сидел. Радзивилл, Гонсевский, Ланскоронский, Лещинский и Тикоцинский стояли. Толмач замер на ковре, преклонив колено.

Осман-паша торжественно читал фирман:

«…Султан Мохаммед Четвертый — его величеству, своему светлому брату, королю Речи Посполитой, Яну-Казимиру Ваза. Я, султан Мохаммед Четвертый, брат солнца и луны, внук и наместник божий, владетель царства Македонского, Вавилонского, Великого и Малого Египта и многих иных земель, подвластных мне и священному дому моему, царь над царями и властитель над властителями, в великих провинциях моих надежда и радость мусульман, неотступный охранитель гроба Иисуса Христа, посылаю тебе, возлюбленный брат мой, своего высокого посла, верного слугу моего Осман-пашу, в словах которого будут моя мысль и моя воля, и ты можешь ему довериться, как мне самому. Твои грамоты читаны мною с уважением и вниманием. Ты на западе, я на востоке должны пребывать на веки вечные в могуществе и силе. Пускай прославленная мудрость твоя и отвага, известная всему рыцарству на свете, станут тебе проводниками. Рука моя к тебе простерта и готова пожать твою руку».

Закончив чтение султанского фирмана, Осман-паша опустил веки и стоял так, покуда толмач не повторил фирман слово в слово по-польски.

Король взял фирман из рук Осман-паши и передал его канцлеру. Поднялся. Это был знак — аудиенция окончена. Осман-паша пятился к дверям. Коронные гетманы, маршалок и канцлер, кланяясь, наступали на него. Казалось, посол боится показать им спину…

Тою же ночью Осман-паша имел доверительную беседу с королем. При этой беседе, происходившей уже без толмача, присутствовали нунций Торрес и канцлер Лещинский.

Король завернулся в широкий плащ. Хотя в камине пылал огонь, его знобило. От стен покоев несло сыростью. Толстый Осман-паша едва умещался в низеньком кресле. Склонив голову набок, прижав правую руку к сердцу, он внимательно слушал неторопливую речь короля. Безбородое круглое лицо турка, кроме внимания, ничего но выражало.

Король говорил подробно. Вспоминалось и давнее и близкое. Взаимные обещания вечного мира, общие обиды, испытанные от Москвы, дерзость запорожских казаков, неблагодарность бунтовщика Хмельницкого, который, как доподлинно известно, обещал вырезать всех татар в Крыму и сбросить с мечети Айя-София святой полумесяц.

Теперь, когда король собрал многочисленную, до зубов вооруженную армию, когда многие королевские дворы будут ему помогать, пора и Высокой Порте начать действовать.

Ян-Казимир пожал плечами и замолк. Лукавый Осман-паша только раздражал. Будь на то его воля, не разговаривал бы с турком… Но, чтобы усмирить схизмата Хмеля, можно перенести и нечто большее, чем переговоры с Осман-пашой…

Заговорил канцлер:

— Теперь нам нужно обоюдно откинуть былые несогласия и раздоры. Русский медведь вылез из берлоги. Сегодня он движется на запад, но завтра он поползет на восток… То, чего не успели сделать Батый и Чингисхан, чего не удалось осуществить тевтонским рыцарям, могут достичь король Речи Посполитой и султан Турции. Теперь самое время усмирить зверя, накинуть цепь ему на шею. Всему свету известны мудрость и твердая воля великого султана Мохаммеда Четвертого. Нужно, чтобы он отдал приказ Бахчисараю выступить против Хмельницкого. Хан Ислам-Гирей вел двойную игру. За это он поплатился жизнью, погибнув от руки того же Хмельницкого. Это теперь доподлинно известно. От великого визиря зависит, чтобы новый крымский хан Магомет-Гирей стал союзником Речи Посполитой и врагом Москвы и Хмеля.