Наконец раздался привычный сигнал. Знамя Аглая Петровна установила возле Юриной койки. Коля и Миша перенесли Сенечку Мартьянова поближе к Юре. И, как всегда, на нашу торжественную линейку пришли взрослые: врачи, сестры, санитарки. Прибежала, услышав горн, и Галя. Словом, были все, кроме Ольги Сергеевны. Ее не было.

— Почему торжественная линейка? — спросила Галя.

Ребята не выдержали и стали кричать:

— Принимаем Сенечку в пионеры!

— Галя, это сюрприз!

— Галя, он теперь достоин!

— Да, так, — подтвердил Сенечка. — Галя, я за это время перевоспитался. Хорошо учусь, слушаюсь взрослых, и мне Юра обещал, что, когда ты приедешь, меня примут в пионеры.

— Не я обещал, а совет отряда, — сказал Юра и прочел постановление.

— Принять, принять! — кричали со всех сторон.

Я внимательно смотрел на Галю и видел на ее лице не свойственное ему выражение растерянности.

— Ну что ж ты, Галина, — крикнул Вяльцев. — Забыла, как действовать? Я и то помню: «Я, юный пионер Советского Союза…»

Но Галя по-прежнему молчала, Потом подошла к Юре и тихо сказала:

— Юра!..

— Хорошо, хорошо, — быстро сказал Юра и сразу же начал: — Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо стоять за дело рабочего класса…

— Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей… — повторял за Юрой Сенечка.

— Твердо стоять за дело рабочего класса…

— Твердо стоять за дело рабочего класса…

Я по-прежнему внимательно смотрел на Галю. Она плакала. Она сдерживала себя, и слез ее не было видно, но она плакала. Мелко, мелко дрожали губы, а я мысленно повторял: «Не плачь, Галя, я очень тебя прошу — не плачь! Держись, Галя, ну еще немного! Не надо при нем плакать, прошу тебя!»

— …Буду твердо и неуклонно выполнять заветы Ильича.

Юра передал мне галстук, и я повязал его Сенечке на шею. Ребята зааплодировали. Галя подошла к нему:

— Желаю тебе, Сенечка, быть всегда и во всем честным человеком!

— Всегда готов! — радостно ответил он.

И все-таки Галя не выдержала: слезы текли по ее лицу, оставляя две ровные белые полосы.

Тем временем был уже восьмой час, солнце ушло, и сразу подуло холодом. Миша и Коля начали быстро выносить ребят из сада. Славные это были ребята! Сколько раз в день приходилось им переносить нас с места на место — то в сад, то на рентген, то в перевязочную, то в школьную комнату. И всегда они это делали весело и охотно, и никогда мы не слышали от них никаких жалоб, а всегда слышали что-нибудь подбадривающее. «Ну, малец, — говорил Миша. — Скоро тебе домой. Я слышал, Ольга Сергеевна говорила. На поправку дело идет». Они отлично знали наши дела: кто из родных приезжал навестить, кто из ребят долго не получал писем из дому. «Пишут, дорогой, завтра обязательно будет», — говорил Коля.

И я слышал, как Миша сказал Сенечке:

— Ну, брат, с галстуком совсем другое дело!

— В честь чего и артисты сегодня приехали, — поддержал Коля. — Интересную сказку представят: про орла и лягушку.

Сказку об орле и лягушке мы смотрели уже без Гали. Она попрощалась с нами, сказала, что очень болит голова; у нее и в самом деле вид был нездоровый. Вяльцев попрощался с нами так же, как и поздоровался, поднял обе руки, соединив их ладонь в ладонь, и покачал ими в воздухе. Впрочем, у него тоже вид был озабоченный, и он взял Галю под руку, как больную.

Мы смотрели кукольный театр в зале. Так же, как и в спальне и в саду, моя койка стояла между койками Юры и Олега. Чуть подальше лежал Костя Иванов, еще дальше Сенечка Мартьянов. В тот момент, когда на сиене орел сделал замечание лягушке, мы услышали тихий шепот Гриши Чернущенко.

— Что тебе, Гриша? — спросил Юра.

— Они еще здесь!

— Кто, не понимаю…

— Галя и…

— Смотри, пожалуйста, на сцену и не мешай слушать, — сказал Юра.

— Юра, — сказал Гриша, — она плачет…

— Я тебе сказал: не мешай!

— Галя плачет, ты слышишь, у нас в саду.

— Слышу.

В это время лягушка смешно подпрыгнула и ухватила орла за крыло. В зале засмеялись.

— Не хочет выходить замуж, — внезапно сказал Сенечка Мартьянов.

— Что, что? Ты откуда знаешь?

— Да я слышал, как этот Вяльцев сказал, а потом ты сказал, чтобы молчать покамест.

— От тебя-то и скрывали, — сказал я. — Значит, ты все-таки слышал!

— Молодец, Сенечка, — похвалил его Юра. — Как человек вел себя.

— Всегда готов, — радостно откликнулся Сенечка. — А замуж она, я думаю, выходить не хочет.

— Что ты в этом понимаешь! — сказал Юра.

— А как же! Потому она и плачет.

— Да ведь ее никто не заставляет. Хочет — выходит, не хочет — не выходит, — сказал Олег.

Нас укладывали спать рано. И в тот вечер, как всегда, ровно в десять Аглая Петровна потушила свет и перенесла свой НП в коридор. Дверь из спальни в коридор закрывали не наглухо, Был виден слабый зеленоватый свет. Я любил засыпать, поглядывая на этот свет, прислушиваясь к негромкому шепоту: прибегала дежурная нянечка и что-то горячо доказывала Аглае Петровне, а та, как всегда, молчала.

Но в тот вечер я долго не мог уснуть. Мне мешал зеленый свет, мешала нянечка, и я отчетливо слышал, как Аглая Петровна сказала ей: «Я буду жаловаться». Меня раздражало сонное бормотание друзей и громкое осеннее море, бессмысленно угрожавшее нам…

Потом дверь в коридор закрыли, и стало совсем темно. Я приподнялся и чуть приоткрыл штору. В ярком свете уличного фонаря я увидел нашу калитку, надпись «Посторонним вход строго воспрещается» и две фигуры — Гали и Сергея Вяльцева.

— Юра, — сказал я. — Они еще здесь.

Юра не отвечал, и я взял его за руку.

— Юра, мне кажется, она снова плачет! Юра!

— Я сплю! — жестко сказал Юра!

— Она плачет, плачет… — повторял я, уже понимая, что все это для него больше не существует.

Я завидовал Юриному сердцу. У меня оно было устроено иначе. Я думал о Гале, и мне было жаль ее. Я сочувствовал ей и желал ей счастья. Я просил жизнь, чтобы она была к ней снисходительна.

Ни разу больше я не встречал Галю Борисову, но вспоминал я о ней часто. И может быть, чаще, чем надо, вспоминал, как она плакала на улице, возле нашей калитки с надписью «Посторонним вход строго воспрещается».

До этого лета никто не видел Николая Алексеевича хмурым. В перерывах между сеансами он беззлобно пошучивал над женой директора аттракциона, Валей, молодой, рано располневшей женщиной, или сражался в шашки с подсобным рабочим Гришей — это называлось у них стиранием граней между трудом умственным и физическим, — или учил забавным фокусам двух крохотных, вечно дрожащих тойтерьеров. Их добрые карие глаза чем-то напоминали глаза Николая Алексеевича.

За последнее время он очень изменился. Одиноко сидел у окна и все поглядывал на пыльные кусты белой, давно отцветшей сирени. И вечерами стремился к одиночеству. Едва закончив работу, уходил гулять по городу. Раньше частенько заходил в тир, был страстным любителем театра, не пропускал ни одного нового фильма, а теперь строго вышагивал километры. Его высокую костистую фигуру видели и на левом берегу Волги. А там места были глухие.

Кончилось это плохо. В воскресный день, когда все билеты еще с утра были проданы, Николай Алексеевич не пришел на работу, и над кассой появился плакат: «Выходной день. Деньги возвращаются».

— Пойду к нему, — сказал директор аттракциона. — Мало ли что…

Николай Алексеевич Сыромятников и Лев Аркадьевич Маньковский были знакомы с давних пор. В то время Николай Алексеевич еще работал тренером в мотоклубе, а Маньковский служил агентом по распространению билетов в цирке. Оба оказались зрителями «Неповторимого зрелища, феноменального трюка», изо дня в день исполняемого «мировым рекордсменом и чемпионом» бельгийцем Вилли Люденбахом.